Александр Радковский - Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане

Хлеб и лук с картошкою – наша снедь.
Соль на белой тряпочке средь травы.
Говорили, сни́дали … (Только ведь
Что возьмёшь с ребяческой головы?)

Вы ушли размашисто по стерне,
Хлопчика по плечику потрепав
(Век бы в том овражечке жить бы мне
С чьей-то белой козочкой среди трав).

Помню на оранжевом чёрных птиц,
Что кричали яростно Вам вослед
(Детское предчувствие психбольниц,
Совести, безумия, прочих бед).

Горстку глины огненной я храню
В белой чистой ладанке на груди.
Прикасаюсь изредка к жар-огню
В дни, когда ни проблеска впереди.

Вы простите нынешний мой акцент,
Исказили голос мой холода.
Сколько, сколько прожито, мой Винсент!
Больше мы не свидимся никогда.

Что мне делать с головой
да с тверёзою?!
Раздаётся волчий вой
по-над розою.
Роза, что была бела,
стала алою,
Просека, что к ней вела, —
тропкой малою.

Пропитали лепестки
капли кровушки.
Разлетелись все дружки —
все соловушки.
Запропали голоса,
смолкли гомоны.
Как слеза, горька роса…
Стебли сломаны.
Завывает сатана,
в Бога веруя.
Эх, страна моя, страна —
шкура серая!

Памяти Тарковского загорелся свет —
Робкая сентябрьская мокрая звезда…
В рощах переделкинских никого-то нет.
В рощах переделкинских хлюпает вода.
Опалью берёзовой прошуршал состав,
В пустоте надтреснутый оставляя гул.
Пусто, пусто, Господи!.. Разве я не прав?
Отчего же, Господи, ты звезду задул?
Вновь зажглась болезная… Вновь дрожит, дрожит
Робкая сентябрьская свечечка-звезда.
Вновь состав проносится – время дребезжит.
Воздух пахнет серою, уксусом – вода.
Три сосны погостные всё же хороши!
Нынче впрямь, как сказано, мать-земля – сыра.
В рощах переделкинских нынче ни души.
Холод. Мгла российская. Смутная пора.

Пусто место,
хоть и свято.
И горька, горька звезда.
Ваше время, бесенята, —
Ваше, ваше, господа.

Время – ваше, души – наши,
Их-то вам не отдадим:
Чечевичной вашей каши,
Извиняйте, не хотим.

Извиняйте, вот – поди же —
Жить умеем только так:
Вам – земля, нам – небо ближе,
Вам – чертог, а нам – чердак.

Вам чертог, и он напрасно
Тень наводит на плетень.
Чутко. Чётко. Чисто. Ясно.
И пичуга:
– Тень!
Тень!
Тень!

Тень!
Тень!
Тень!
И нету сладу.
И разлада тоже нет.
Ничего, что выпьем яду.
Ничего, что меркнет свет.

Ничего, что раскололось
Сердце…
Эх, едрёна мать!
Только б голос, только б голос,
Только б голос не сорвать!

Ещё одна затяжка языческим дымком…
Ещё одна затяжка…
Ещё одна затяжка…
И – кажется, что с болью почти что незнаком,
что дух почти спокоен, что жить почти
не тяжко.

И просветлела память, и стал острее слух…
И на мосток взбегает песчаная аллея.
Глаза не утомляет мельканье белых мух.
И небо отступает, до камушка мелея.
Стучат по доскам воды прозрачного ставка.
И тополь поднял ветку, прислушиваясь
к стуку.
И руку согревает горячая рука,
И нет в душе боязни, что ты отпустишь
руку.
Нам кажется, что долго ещё пробродим тут,
что нам дана под осень такая вот
поблажка…
А дети на пригорке сухие листья жгут…
Ещё одна затяжка…
Ещё одна затяжка…

Качает головою гневно,
а взгляд нисколько не сердит.
Старуха Марья Алексевна
в арбатском скверике сидит.

Зевая, сто автомобилей
сглотнул и отрыгнул тоннель.
Бульварных девок изобилье…
Базарный смех, базарный хмель.

«Зачем „O tempora, o mores“
шептать, а главное – кому?
Вновь от ума всё наше горе,
когда и горя нет уму.

Царёвой пенсии хватает
на дырку бублика… Так что ж?
Сугробик тает, тает, тает,
и весел воробьёв галдёж.

Иная жизнь – иные цацки,
но та же, та же суетня.
– Ба, Александр Андреич Чацкий!
Что ж ты пугаешься меня?»

Прошла заплаканная собака.
Прошла, роняя слезинки, кошка.
Уткнулся в крылья лицом галчонок.
Стонали камни земных дорог.
И не бывало такого мрака
В июле, в полдень… Ещё немножко,
И все поверят под всхлип речонок,
Под вопль деревьев, что умер Бог.

А это просто блаженный мальчик,
Покинув землю, прибрёл на небо,
Сжимая посох одной рукою,
Другой – протёртый до дыр картуз.
Навек оставлен сырой подвальчик,
Где жил он, часто без крошки хлеба,
И где мешали его покою —
То плач, то шёпот, то ропот муз.

Я в больнице – в имении старого графа.
…Над Владимирским трактом трепещут осины…

Мне сегодня опять снится морда жирафа,
И из комнаты дальней звенят клавесины.

Вот жираф, изогнувши пятнистую шею,
Осторожно коснулся губами листочка…

Вот сестричка, склонившись над койкой моею,
Говорит, что тревожная выдалась ночка…

Комариный укус запотевшего шприца —
Серый шарик скользит, как дробинка, по вене,

И опять тихо-тихо скрипит половица,
Словно бродят по дому крылатые тени.

Белый свет загорожен застиранной шторкой —
Значит, длинные тени и вправду крылаты?

Скрип да скрип… Человеческой кровью и хлоркой
Пахнет жиденький воздух девятой палаты.

Впрочем, пахнет весной зябкий воздух московский.

Впрочем, в этом во всём только мы и повинны.

Вот такие дела, господин Разумовский.

…Над Владимирским трактом трепещут осины…

Доктор Леночка заходит ранним утречком в палату,
Чуть зацепится за шторку слабенький декабрьский свет.
Доктор Леночка, скажите, расскажите мне, по блату —
Тихо, шёпотом, глазами: все мы живы или нет?