Виктор Улин - Имена

* * *

Национальную принадлежность глазастой девушки я ощутил каким-то внутренним чутьем; даже узнанная потом Лизина фамилия – каковой я больше не встречал ни у кого! – была интернационально благозвучной, с ласкающими слух аллитерациями « Л » и « Н ».)

Я сразу обратился к ней по-еврейски – уже не помню, на идиш или на иврите.

Лиза, разумеется, не поняла ни слова, только округлила глаза.

Позже я узнал, что приехала она из Западной Сибири, где не существует еврейской этнической культуры.

По большому счету, за Уралом (не считая сомнительной « Еврейской АО », созданной Генералиссимусом на Дальнем Востоке для эмигрантов, вкругосветную спасающихся от европейского холокоста), кроме Лизы Ганопольской, существует единственный выдающийся еврей.

Им является мой друг Виктор Соломонович Вайнерман – псевдонимический « Виктор Винчел » – прозаик, поэт, публицист, член СП, общественный деятель, один из создателей уникального литературного музея Ф.М.Достоевского.

Но незнание Лизой языка предков не мешало мне все пять лет то и дело обращаться к ней именно на нем.

А обращался я каждый день.

Не мог не обращаться, девушка притягивала к себе, хотя у нас и не имелось точек соприкосновения: ни творческих, ни внелитературных.

* * *

Была ли Лиза красивой?

Конечно, была.

Она была очень красивой.

(Если под « красотой » понимать не конвейерную заштампованность куклы « Барби » – а огонь, пылающий в сосуде.

Общее обаяние и глубину личности, таящуюся под внешней скромностью облика.)

В Лизе имелись и скрытый огонь и глубокая обаятельность и совершенство черт.

Одни ее бездонные еврейские глаза стоили десяток экранных красоток.

Но не только глазами ограничивалась видимая красота Лизы.

Да и облик милой девушки совсем уж скромным назван быть не мог.

* * *

Московская весна – не Ленинградская.

Май 1990-го был ласков, он словно расцвел с нашим сбором на сессию.

Ведь собрались мы в Москву со всех концов нашей необъятной Родины – Союза Советских Социалистических Республик – и каждый привез тепло своей души.

Потеплело сразу и всерьез.

Уже на второй день Лиза приехала в изящной курточке, и…

* * *

И все пали ниц, увидев то, что побудило меня вспомнить ее первой из всех в шуточном посвящении Лешке Ланкину.

* * *

Во « Вкусе помады » из книги « Литературный институт » я писал, что,

во-первых, у каждой моей сокурсницы были какие-то ноги,

во-вторых – и в главных! – никакая пара женских ног не может не быть красивой.

Да, конечно, ноги у других девушек имелись (и у каждой даже по две!) и они являлись красивыми, но…

* * *

Но Лизины ноги были сногсшибательными.

Милые ножки Лизы Ганопольской были самыми красивыми не только на нашем заочном курсе, не только в Литинституте, но и во всей Москве.

(Уверен, со мной согласился бы даже величайший во все времена ценитель и знаток женский ног России, чей памятник провожал на взором, когда по утрам мы шли от станции метро, носящей его имя, к зданию под номером 25 по Тверскому бульвару, обозначенного фамилией другого Александра Сергеича в Булгаковских « М&М »…)

* * *

Лиза знала свои достоинства и умело ими пользовалась.

Обладая врожденным вкусом художника, учитывала все мелочи: от длины коротких-прекоротких юбок до позы, в которой сидела, выставив на обозрение свои длинные-предлинные ноги…

(Эти « короткие-прекороткие » противопоставил « длинным-предлинным » через 25 лет после окончания Литинститута в одном из писем другой мой друг, известнейший Петербургский прозаик, имя которого я не называю из его врожденной скромности по отношению к женщинам.)

Интерьеры заочного отделения отличались постсоветской убогостью, в коридорах вдоль стен стояли секции жестких кресел, какими оснащались кинотеатры низкого пошиба.

Елизавета Михайловна Ганопольская всегда приезжала за полчаса до начала первой лекции и занимала место напротив нашей курсовой аудитории.

(Огромной: с колоннами посередине, низкой, темной и страшно холодной, но зато с роялем, на котором доводилось игрывать и вашему покорному слуге.)

Садилось грациозно, закинув ногу на ногу, и близоруко оглядывалась по сторонам…

Надо ли сказать, что места рядом с сокурсницей сразу занимались кем-то из нас – поклонников ее поэтической красоты.

* * *

Отмечу, что Лиза любила угольный цвет.

Ноги в черном для 90-х годов были редкостью: на очередном витке спирали эволюция испытывала пик телесных тонов.

Сегодня цветами – хоть розовыми колготками под зеленой курткой – никого не удивить, тогда же пристрастием к черному белью отличались женщины определенного поведения.

Разумеется, к нашей сокурснице это ни в коей мере не относилось.

* * *

Лиза была непорочно чистой, очень интеллигентной девочкой из добропорядочной семьи.

Приезжая на сессии, она жила у своей тетки-москвички.

Хрупкую нежную Лизу было невозможно представить в смрадной клоаке, обители пьянства и разврата, какой являлась многоописанная « литобщага ».

Она там казалась бы лилией, выросшей на компостной куче… и потому росла в другом месте.

Но зачем милая Лиза – не имея намерений! – одевалась, как нескромная девица. И не стеснялась, когда мы ее еще более нескромно рассматривали.

Наверное, ей было свойственно имманентное стремление к эпатажу, выражавшееся в поддразнивании сильной половины нашего курса.

И, не сомневаюсь, что ей, озорной девчонке и настоящей женщине, подсознательно льстило мужское внимание. Даже от таких великовозрастных придурков, какими по сути были все мы, выше поименованные.

* * *

А внимание проявлялось при любых обстоятельствах; к девушке с такими ногами не проявляться оно не могло.

Один из моих любимых писателей, эстонец Энн Ветемаа, в маленьком романе « Монумент » примерно то же самое (хоть и происходящее в среде не литераторов, а скульпторов) описывал так:

«Когда чернокосая Людмила, единственная девушка в нашей группе, нагибалась над ящиком с глиной, мы все впивались взглядом в ее шелковистые подколенки…»

Лиза принимала усиленные (и… не только словесные) знаки адекватно.

Фыркала по-кошачьи, вращала глазищами, отвечала что-то резкое, порой царапалась – но не гнала никого прочь, не выбиралась из толпы почитателей.

Да и на лекциях не возражала, когда кто-нибудь садился с нею рядом.

Ведь по сути дела ничего плохого никто из нас Лизе не делал и даже пошлостей не говорил – а овеществленное эстетическое удовольствие не может не волновать настоящего поэта.