Л. Мардахаев - Педагогическое наследие Калабалиных. Книга 3. А.С. Калабалин

Вообще, наказание, вы знаете, интересная вещь, потому что ребенок не каждому разрешит себя наказывать. В школе наказывать может только директор. А учителя и все остальные должны помогать. Наказание – это не мордобой.

– Допустимо ли применение некой физической силы ?

– Шлепок – это не наказание. Это дурь! Я могу, любя, шлепнуть. Девочку никогда не шлепнешь. Она непререкаемый образец. Наказание зависит от авторитета того, кто наказывает. Наказание – форма наивысшего педагогического мастерства. Оно может выражаться в разных формах. Мы наказываем за недостатки, пороки. Я его люблю, но наказываю. В семье есть режим. Полномочия каждого расписали, и вдруг эти полномочия не выполняются. Конечно, надо реагировать. Любое дело, которое мы внедряем, нужно контролировать.

Наказание – это гражданская позиция. Я не позволю ребенку быть хуже, важно, чтобы он это понимал. Я его наказываю не за то, что он съел конфету, а за то, что он совершил плохой поступок. Наказание должно быть ясным и конкретным. Ребенок должен знать и понимать это. Наказание должно быть не оскорбительным и не унизительным.

Совершили трое проступок, двоих наказал, а третьего отпустил. Он ходил вокруг моего кабинета часа три. Я говорю:

– Что ты хочешь?

– Почему меня не наказали? Чем я хуже них?

Необходимо знать, какое влияние на него будет действенным. Какова сила твоего отношения к нему. Чем дольше говоришь с ребенком, не прибегая к его наказанию, тем больше он мучается. Когда меня спрашивают, какими методами ты достиг того, что тот стал таким-то и тем-то, я им отвечаю, за давностью времени за то, что я делал, сегодня меня правозащитники не накажут и не снимут с работы. А он молит Бога и говорит мне спасибо, приводит своих детей, чтобы я посмотрел на них и дал им оценку, просит благословить их на свадьбу.

— Каковы ваши первые детские воспоминания ?

— Мои родители всегда жили на территории колонии, в которой работали. И все её воспитанники чувствовали себя детьми Калабалина: жили открыто, прозрачно, одной семьей. И мои детские воспоминания – это не мама, не папа, а в первую очередь группа ребят. На ранних фотографиях я всегда среди воспитанников.

Отца по-настоящему увидел в пять лет. В 1941 году, мне шёл тогда третий год, он ушел добровольцем на фронт. Спецдетдом в Сокольниках, который отец принял незадолго до этого, пришлось эвакуировать. Мама стала его директором. В теплушках привезла сотню ребят и троих своих детей – у меня две сестры, Леночка и Галочка, – в Катав-Ивановск Челябинской области.

Там моим главным впечатлением стала рабочая лошадка Карнаушка. Я её сильно полюбил. И вдруг – лошадки не видно. А на обед дали очень вкусные котлеты. Кто-то сказал – это из Карнаушки. Это было первое настоящее горе…

А папа… Я его очень ждал и всегда говорил:

– Вот папа приедет и Гитлера в клетке привезет.

Он вернулся в 1944-м, был ранен, хромал. Хорошо запомнил своё ощущение – я никак не мог понять, что этот незнакомый человек и есть отец. И у нас с ним произошло столкновение. Мое святое место была мамина кровать. В нашей комнате жило много народу: сестры, тетя Варя, усыновленный воспитанник Паша, жена другого воспитанника, еще воспитанник – полный муравейник. И в этом хаосе у меня было местечко на маминой кровати, которое я ей грел. И вдруг на эту, можно сказать, святыню, кто-то посягнул! Я даже с кулаками на отца налетел.

Но очень скоро все встало на свои места, папа мгновенно оккупировал мое сердце.

Всю жизнь я видел его в работе. В 1946 году его направили в колонию для малолетних правонарушителей города Сталинири, теперь – Цхинвали. Там страшные дела творились, было несколько убийств на национальной и других почвах. Приехали поздно вечером. Расположились, как всегда, на территории колонии. Утром отец говорит:

– Я – по делам, а ты иди, гуляй.

Мама с сестрами должны были подъехать позднее. И я запросто пошёл бродить по двору. В любой незнакомой компании чувствуя себя, как рыба в воде, я беспардонно влезал во все компании, заговаривал с незнакомыми мальчишками… Только потом понял, на что решился отец: он сделал меня орудием педагогического воздействия – пустил своего маленького сына, как говорится, без охраны, в эту наполненную враждой и ненавистью ко всему миру среду.

Но вокруг были не урки закоренелые, а 13-15-летние пацаны, попавшие в жестокую беду. Потом некоторые из этих ребят – Паша Пасалиди, грек, Дима Алибеков, армянин, – стали, и на всю жизнь, мне любимыми братьями. Они рассказали, какой переполох я внёс своим появлением. Здесь только что кровь пролилась, а мальчишка один бегает, и отец его выпустил, не побоялся. Что это значит?..

– Вы понимаете, как он мог решиться на такой риск? (Калабалин-старший пережил страшную трагедию, в 1934 году в другой колонии один из воспитанников убил его первенца, совсем малыша. — Л.Т.).

– Я до сих пор пытаюсь это понять. То был риск, но риск оправданный – нужно было растопить души колонистов. А отец по сравнению с 1934 годом был, конечно, гораздо более опытным педагогом. Отпустил меня – значит, твёрдо знал, что ничего не случится. А Костик… Ему было два с половиной года. Тогда под Ленинградом отец руководил спецшколой. Считалось, дети там неполноценные. Но отец доказал потом, что дети – нормальные, только нужно правильно к ним относиться. А тот тринадцатилетний садист попал в колонию по безобразной халатности или неграмотности чиновников. Он до того уже имел опыт убийств.

– Как воспитывалась такая безукоризненная честность?

– Мы жили в такой среде, где честь, достоинство, уважение к человеку были главным, основным принципом. Отец и мама, каждый их шаг были на глазах у детей. И никаких особых прав, никаких привилегий. Все двери – и у родителей, и в отрядах – были открыты.

В новой колонии, в Мотовиловке, с одиннадцати лет я стал жить не с родителями, а в отряде. Там были дети погибших на войне, и я стал называть отца Семён Афанасьевич; никто меня этому не учил, просто не мог при осиротевших детях произнести слово «папа».

— Гордились отцом?

– Любил безумно, но совершенно не чувствовал себя единственным сыном. Братьями были мы все. Это особый вид педагогики – семейная, когда личная и профессиональная жизнь неотделимы одна от другой; ее надо изучать и изучать. У них, конечно, бывали неудачи. Обсуждая их, они всегда говорили: значит, мы сделали не все, что необходимо. Это был удивительный двуполярный педагогический организм: строгий, слишком горячий отец и спокойная, терпеливая мама, которая спасала его для педагогики.