Светлана Островская - Эмигранты. Документальная повесть

Известие от сестры из Египта застало его в парижском «Улье» (La Ruch) – приюте голодающих творцов папаши Альфреда Буше, где художники «или умирали с голоду или становились знаменитыми». Именно об этом он и мечтал в своей босоногой юности. А друзья товарищи были почти «земляками», понаехавшими за cлавой из еврейских местечек и окраин Российской империи.

Приглашение в Египет казалось заманчивым. Египет стал «модным» еще с конца ХIX века. А для художника увидеть и запечатлеть новый коларит, вдохнуть новый воздух – редкая удача. Сестра, о которой он мало что знал, была единственным человеком, связывающим его с семьей. Отца он презирал за преклонение перед богачами, мать умерла. Дядя Вениамин, друг детства… остался в прошлом мире, который хотелось забыть. И он купил билет на пароход из Марселя. [2]

Но до Марселя надо было еще добраться. Денег особенно не было, добирался он «на перекладных», а где и пешком, и, конечно, опоздал. Пароход отправился без него, пришлось ждать следующего, заодно погулять по портовому южному городу. На пароходе он спохватился, что забыл взять с собой адрес сестры. От природы легкомысленный, он был рад новому приключению, а бытовые неудобства его никогда не пугали. Как всегда и бывает с авантюристами, все в конце концов образуется. Так случилось и на этот раз. Они встретились.

Это была уже не маленькая испуганная девочка, которую он запомнил в ту роковую ночь, когда догорал их отчий дом. Молодая красивая женщина, жена и невестка крупного коммерсанта, отзывалась на имя Рашель Аароновна. Это его несколько озадачило. Их отца звали Лейба Аарон. Впрочем, какая разница? Разве думал он тогда, что станет Робертом Львовичем в еще не существующей тогда Советской России? Пути Господни не исповедимы.

Свадьбу он, конечно, пропустил. Принимали его как арабского шейха со всем присущим восточным гостеприимством. В доме все говорили по русски. Имение было большое, но и семья была не маленькой. В доме было сытно, шумно, но комфортно. К этому он не привык. Ему отвели комнату, прислугу, мастерскую для работы… но он чувствовал себя не в своей тарелке. Об искусстве не с кем было поговорить. Все разговоры были об акциях, инвестициях, рынках ценных бумаг и прочей ерунде. Он и слов то таких не знал. О своих впечатлениях писал друзьям в Париж: “ Живут как буржуи!». Его тянуло в Европу, где рождалось новое искусство, которое он чувствовал и понимал лучше, чем индустриализацию и глобализацию. И он уехал, оставив после себя дурное впечатление.

В Мюнхене открылся новый модный молодежный журнал Jugent. Роберт отправил туда свою графическую работу на актуальную тему Российской политики и получил свой первый гонорар. С тех пор 40 его графических работ регулярно публиковались в этом еженедельнике. Здесь он встретил свою будущую жену.

Марта Карпова была беженкой из Белостока. В то время Белостокский погром потряс все цивилизованное человечество своими зверствами. Газеты взывали о прекращении кровопролития. [5]

«Всюду в Европе и за океаном происходили и происходят грандиозные митинги протеста против русских зверств. В Лондоне в палату общин вносится запрос относительно того, намарено ли английское правительство… активно вмешаться и помешать дальнейшей бойне в России. Немцы на целом ряде митингов и собраний совершенно недвусмысленно говорят об оккупации Польши. В Париже, воззвание, под которым подписались видные деятели науки и литературы, в том числе: Анатоль Франс, вдова Эмиля Золя, несколько ученых, сенаторов и депутатов гласило: „Эти резня и и погромы – только прелюдия грандиозного плана и мы явимся выразителями общественного мнения, прося наше правительство не оставаться инертным к преступлениям русского режима и сделать через посла в Петербурге представление, чтобы остановить кровавую эпопею на всем протяжении России“. Английский король Эдуард послал русскому императору депешу, в которой выражал свое живейшее сожаление по поводу ужасных событий в Белостоке .» [5]

Марта была на пару лет старше Роберта. После всех страшных событий обоим, надо думать, хотелось семейного тепла. Один за другим рождались дети, Хельга в 1907 и Герхард в 1909. Но уже через несколько лет его подхватила новая волна чувств и событий. Марта вернется в Прибалтику. Сына она родит в Елгаве.

Новый век принес новую мораль, институт брака начинал претерпевать изменения. Закончилась эпоха Fin de siècle, упадка, мрачной утонченности, падения моральных норм. Наступило время общего экономического подъёма между франко-прусской и началом Первой мировой войны.

А Роберт целиком поглощен искусством. Он опьянен свободой, жаждет известности, использует любую возможность, чтобы участвовать в выставках. В 1907 году в Париже, в 1913-м в Цюрихе, а затем в Швеции он выставляет свои картины. В это время в Германии рождается новый интернациональный художественный стиль, – экспрессионизм, как отражение нарастающего социального напряжения и всеобщей усталости, и Роберт Генин становится под его знамена. Прекрасный рисовальщик, воспитанник русской классической школы, он пробует себя во всем, что кажется ему созвучным времени и месту.

«Прекрасную эпоху» (Belle Époque), нередко называют «первой волной» глобализации.

«Начался подъём, который во всех странах Европы был ощутим почти в равной мере… Уровень жизни возрастал, и это чувствовалось во всём… Выигрывал тот, кто рисковал… чем смелее, чем безрассуднее затевалось предприятие, тем вернее оно окупалось. И от того на мир снизошла упоительная беззаботность, ибо что же могло прервать этот подъём, остановить взлёт, черпавший в самом себе всё новые силы?.. Мир стал не только прекраснее, но и свободнее… раньше за границу выезжали только избранные, теперь банковские клерки и мелкие ремесленники предпринимали путешествия в Италию, во Францию… люди почувствовали себя увереннее, в них появилась небывалая отвага, они стали смелее в странствиях, безрассуднее в жизни» —

писал Стефан Цвейг в своих «Воспоминаниях европейца»

В 1913 году галлерея Танненхаузер заключает с Гениным контракт на постоянной основе. Это дает ему уверенность в завтрашнем дне и благосклонность критиков: