Константин Бондарь - МЕЖДУ СЛАВИСТИКОЙ И ИУДАИКОЙ. Книга промежуточных итогов

«Книга воспитывает своим присутствием», – как-то произнес в одной из своих передач «Очевидное-невероятное» Сергей Петрович Капица. Сколько раз с тех пор в разные минуты эти слова приходили мне на ум! Я думаю, они в состоянии передать, подобно девизу, самые важные события и впечатления моей жизни, выразив наилучшим образом неуловимый и неповторимый облик повседневности.

Как девятнадцатилетний, дед был призван практически сразу после начала войны. Отучившись на офицерских курсах минометной школы в Подольске, он воевал полтора года командиром минометного расчета.

В бой вздымала команда «В ружье!»

Иль несли минометы в гору —

Одного я не ведал в ту пору:

Где находится сердце мое…

– прочитал я однажды в его записной книжке.

После тяжелого ранения в ногу, нескольких операций и получения инвалидности лейтенант Бондарь был переведен на штабную работу и встретил день победы в Берлине. Любимый рассказ дедушки о разрушенной германской столице – о поездке к больному и голодавшему драматургу и романисту, Нобелевскому лауреату Герхарту Гауптману. Я часто слышал этот рассказ, когда дедушку просили рассказать о войне. Он выбирал эту простую человеческую историю, в которой умолкли пушки и вновь заговорили музы. Старику-писателю (он жил где-то в пригороде) привезли продукты. Он уже не вставал и, встретив советских солдат в кресле под пледом, сказал, что как немец свою вину осознает и готов к смерти. Узнав, что к нему пришли с помощью, он был растроган. Через год писателя не стало. Это была не просто встреча – Михаилу Бондарю, словно в одном кадре, показали его будущее, в котором ему суждено жить и работать со словом, упорно строить свой внутренний мир и, оказавшись лицом к лицу со смертельной опасностью, встретить ее с ясным умом и спокойной совестью.

В 1946 г. в Харькове, в гостях у друзей, дед встретил мою будущую бабушку, Веру Каплан, и вскоре они поженились. Их совместная жизнь, не всегда безоблачная, но в конечном итоге счастливая продолжалась больше пятидесяти лет. Их совместным трудом и любовью был создан мир моего детства, который до сих пор оберегает меня, и именно им я обязан тем, что стал филологом, потому что бабушка, учительница русского языка, вместе с дедом создавала и поддерживала в семье культ слова.

Назначенный после войны начальником лагеря военнопленных, Михаил Бондарь демобилизовался только в 1949-м и тогда же поступил на заочное отделение филологического факультета Харьковского университета по специальности «журналистика», которое окончил ускоренно в 1951-м. То было страшное и противоречивое время. С одной стороны, усиливался идеологический диктат, как раз началась кампания разоблачения «космополитов», и от нее пострадал харьковский литературовед и театральный критик Лев Яковлевич Лившиц, и не только он; в учебные планы был введен курс «Основы сталинского учения о языке». С другой же стороны, студенты были почти сплошь взрослыми серьезными людьми, многие с фронтовым опытом, но и среди преподавателей были вчерашние фронтовики, как Моисей Горациевич Зельдович, Георгий Иванович Шкляревский и другие. По одним и тем же коридорам ходили мои будущие учителя – Ефросинья Фоминична Широкорад, Ксения Сергеевна Осипова. На факультете работали выдающиеся специалисты – Александр Моисеевич Финкель, Николай Михайлович Баженов, Вера Павловна Беседина-Невзорова. Научным руководителем Михаила Бондаря стал Марк Черняков, под руководством которого выпускник защитил дипломную работу «Очерки М. Горького „По Союзу Советов“». Годы учебы в университете дедушка вспоминал как лучшие в своей жизни. Он был единственным в нашей семье с университетским образованием (бабушка окончила пединститут) и долго еще носил на пиджаке бело-синий университетский значок.

Спустя сорок лет после деда я тоже пришел на филологический факультет. Это уже был другой филфак, но иные из преподавателей той эпохи еще продолжали работать, и своих настоящих учителей я тоже нашел. Мы, филологи, знаем: не только мы храним филологию, но и она нас хранит. Она снабжает нас могучим оружием – учит принимать жизнь не буквально, но отстраненно, «настраивая оптику» всякий раз, когда нужно оценить явление, событие или факт. В этом и был смысл дедовского напутствия в филологию: он умел расширять горизонты.

Отмеченной в дипломе квалификацией «литературный работник газеты» Михаил Бондарь всегда гордился, но по специальности смог проработать только три года, да и то не вполне: два из них цензором, в тогдашнем управлении по охране государственных тайн в печати (так называемый «Главлит»), и год в типографии Политехнического института. Остальная его трудовая жизнь, больше четверти века, прошла на учительском и преподавательском поприще. Сразу после университета вместе с женой и четырехлетним сыном он оказался в Лубнах Полтавской области. Там дед директорствовал сначала в одной, а затем в другой школе. Спустя несколько лет он еще раз попробовал попытать счастья вне Харькова – в Енакиево, где тогда жили его мама и младшие сестры. Наконец, осев окончательно в Харькове, работал учителем, завучем по производственному обучению (была такая должность в эпоху «политехнической реформы» средней школы), а затем – преподавателем политэкономии в техникуме общественного питания. Вот эту свою последнюю работу он по-настоящему любил и задержался на ней дольше других – 12 лет. Здесь его ценили, и он, в конце концов, нашел свое призвание. Правда, это случилось, когда ему было уже 46 лет, в 1968 г., а в 1980-м пришлось выйти на пенсию по инвалидности. Но техникум он не забыл и продолжал ходить туда на праздники, партийные собрания и заменял заболевших коллег.

Дедушка не раз говорил мне, что жалеет о своих метаниях, хотел бы прожить жизнь иначе и наказывал придерживаться одного выбранного пути. Не могу сказать, что последовал его совету: я сменил не только несколько мест работы, но и специальность, и даже страну. Недаром говорится: «Дела отцов – знак для детей». Но встреча с моей настоящей работой у меня все-таки была…

Что же до деда, оказавшись на пенсии, он вел образ жизни деятельного человека, вынужденно оказавшегося не у дел. Ни дня он не проводил дома или сидя на скамейке с пенсионерами. Его маршрут был предопределен активной целью – посещение книжных магазинов, прогулка по парку, покупка газет и лекарств в аптеке. В нем легко уживались внутренняя дисциплина, привычка к самоанализу и мощная витальность, проявлявшаяся, например, в некотором щегольстве, с которым он выбирал и носил одежду, особенно галстуки. Его невозможно было застать неаккуратно или неряшливо одетым. Почти весь год, за исключением зимних холодов, он носил элегантные кепки или шляпы. Как всякий человек, встретившийся с серьезной опасностью, дедушка был подвержен соблазну поддаться болезни, но несколько вещей, вызывавших у него живой интерес, помогали держаться на плаву. Сначала это был перестроечный информационный и публикаторский бум, наводнивший их маленькую квартирку подборками толстых журналов и сборниками публицистики; потом коллекционирование анекдотов (в подлинном, исконном понимании жанра) – их он знал множество и умел со вкусом рассказывать; наконец, моя учеба в университете. «Над чем ты сейчас работаешь?» – таков был его дежурный вопрос ко мне. И он требовал ответа по существу, тогда как на большинство других вопросов дед, в общем-то, ответа не ждал.