Татьяна Раутиан - Рассказы бабушки Тани. Книга вторая

Оказалось, что существует два главных типа людей: «выковырянные» и местные. Вот, например, в школе нам давали не горячие завтраки, конечно, а по две маленькие серые кругленькие булочки, граммов по сто каждая. Без карточек! Для «выковырянных» это дополнительный паек. А местные стали кидаться этими булочками, как, бывало, в пионерском лагере – подушками. Просто так. Для смеха. Не по злобе. Они же не догадывались, что наши голодные глаза смотрят на булочки – дополнительные! без карточек! – которые падают на пол…

Еда – это не просто так. Это жизнь. А мамины гигиенические правила гласят: «Что на пол упало – то пропало». Да и без того – мы ведь не можем поднять то, что сосед по парте бросил на пол. Мы молча смотрим. Мы унижены.

А я еще помню свой сырок с томатом, который вот так же бросила. Даже не на пол, а вообще.

Ну вот, все вместе, Володенька спасен, продуктами хоть и не очень, но запаслись.

Но ведь взрослые всегда работают. Как же иначе! А что моим папе с мамой делать в Кирове? Они уехали сюда со своим институтом, Главной палатой мер и весов. В Питере все было понятно – они в этой палате занимались созданием стекольных и цветовых стандартов. А тут, в Кирове, это проверка гирь в магазинах.

Делать было нечего. А мама не в состоянии сидеть и ничего не делать. Ведь война и надо помогать фронту! И мама пишет разным влиятельным людям. Наконец – ответ. Мама объявляет свое решение: «Я еду в Пёстровку. Это в Пензенской области. Там завод оптического стекла. Пока поеду одна, а когда устроюсь – заберу вас. А папа пока останется с вами».

И напомнила мне: «Если я помру, Володенька – твой сын».

И мы остались в Кирове. Раньше город назывался Вятка. А переименовали его в 1934 году, после убийства Кирова. Так он и называется до сих пор.

Жили мы на Милицейской улице, дом 50. Это деревянный двухэтажный дом. Дров нет почти. Дома было холодно, и я уходила в городскую библиотеку. Это замечательное большое здание. Одним из основателей этой библиотеки был Герцен. Он жил в Вятке в ссылке. Служил в канцелярии губернатора. А позже в Вятку сослали Салтыкова-Щедрина. И он даже был правителем губернаторской канцелярии. Но я тогда знать не знала и ведать не ведала, что во время войны, одновременно со мной, в Кирове был один мальчик, эвакуированный из Питера, – Талик Халтурин. И что когда-нибудь мы оба вернемся в Питер, поступим в университет, познакомимся, поженимся и уедем вместе в Гарм…

Тогда я знала только про Герцена и Салтыкова-Щедрина. И решила, что мне надо прочитать книги классиков, имена которых я слышала, но у нас дома в Ленинграде их книг не было. Прочитала всего Тургенева, Лермонтова, Некрасова, Гончарова. Сейчас не помню имен героев и сюжетов – но кажется, что представляю себе это время, середину 19-го века… Вижу этих людей, как они ходят, как общаются, как говорят. Не так, как мы, и даже не так, как взрослые. Оказалось, что Лермонтов – это совсем другой мир, чем Тургенев-Гончаров. Обломова я не поняла. Что это за человек?! Ничего не хочет делать! Это невозможно представить. Так и лежать на диване целый день? Или всю жизнь? Байрона я попробовала – и не одолела. Очень понравился Лессинг. Почему-то никогда потом мне не попадалось это имя – Лессинг.

А еще прочитала пьесу Шекспира «Венецианский купец». О ростовщике, который давал взаймы деньги. А тот, кто взял, подписал обязательство, что отдаст. И если не сможет отдать деньги, то отдаст фунт собственного мяса . Оба, конечно, надеялись, что до мяса – ха-ха! – дело не дойдет. Но – дошло. Не помню, чем дело кончилось. Это было уже неважно. Наверно, сказка о попе и Балде – о том же. Но в «Балде» все как-то по-сказочному весело и не всерьез. А фунт мяса – это как? Твое тело, кусок тебя – превращается в какое-то постороннее тебе «мясо»? Какой-то бесконечный средневековый мрак… И нет выхода. Нет выхода. Нет! Обещал – отдай.

В библиотеке занимались курсанты Военно-морской медицинской академии. Помню, они всегда брали огромные альбомы с нарисованными органами тела. В том числе – с неприличными органами. Это все были молодые красивые мальчики. Что делать – эти органы, наверно, тоже как-то болеют. Но это ужасно неприлично.

В городе говорили, что курсанты получают хороший паек: 25 граммов сливочного масла! У нас сливочного масла не было. Но им надо – ведь они окончат свою академию и пойдут на фронт. Им нужны силы. Там врачи работают день и ночь…

В городе стали давать без карточек суп с галушками и костный бульон. Но надо в очереди постоять, часа два. А зима была жутко морозная. И вот ножки мои простудились. Не заморозились, а простудились – распухли, воспалились, болят, ходить не могут. И папа меня, такую большую, взрослую, тяжелую – пятнадцать лет! – на саночках стал возить в больницу, куда-то на горку. Там меня грели по-всякому – горячей лампой, горячей ванной. И постепенно все прошло. Но оказалось, что не совсем. Потому что силы в моих ногах никогда уже не было. Не только теперь, когда мне девяносто с хвостиком, а и тогда, когда была я молоденькая, от двадцати до семидесяти.

Но вот и весна наступила. Оказалось, что за Вяткой-рекой, в лугах, есть черемша – дикий чеснок. Он очень рано выпускает свои жесткие перья, похожие на зеленый лук. И девочки старшие, Алена-Ксана, стали ходить за реку лук собирать. Алена продавала его на базаре и даже накопила денег на буханку хлеба!

Кончился учебный год. Всех учеников начиная с пятого класса направляют в колхозы. Мы едем каждый со своим классом. Мы – это я и Серега. Юра болел и не мог поехать. Погрузили нас на баржу. Тянет нас буксирчик по Вятке-реке. Вниз по карте, вверх против течения. А навстречу нам – другие буксиры тянут другие баржи, вверх по карте, вниз по течению. Там – люди. Говорят – это беженцы из Сталинграда. А мы и не знали, что фронт дошел до Сталинграда… Это же так далеко…

Проезжаем город Советск. Потом Уржум. Это знакомый город. Мама и ее братья-сестры жили там в голодное время, в 1918—1919 годы. А еще мы читали книжку про детство Кирова – он родом из Уржума.

Высаживаемся и едем куда-то вглубь. В глушь. Мы будем жить в деревне Муша́, с французским таким ударением. В Муше́. Кормить нас будет колхоз, хлеба в день по буханке на человека. Буханка – круглая такая, деревенской выпечки. Примерно килограмм. Что еще мы ели – не помню. Разве что ягоды, рябину. Никакой столовой не было. Хлеб только помню. Наверно, больше и не было ничего.

Самое трудное – это разделить свой круглый хлебец на три части, а не съесть сразу. Получаем его утром, еще теплый. И целый день носим с собой. Ведь иногда могут среди дня послать куда-нибудь на другую работу. Иногда не выдерживала: откусывала, отщипывала, и он как-то к «обеду» уже исчезал.