Татьяна Раутиан - Рассказы бабушки Тани. Книга вторая

Это была наша первая работа. Мы не знали, что это значит – теребить . Оказывается, лен надо не срезать, как рожь, а выдергивать. Он легко выдергивается, но стебли такие жесткие, что пальцы разрезать ничего не стоит. Самое трудное, что работаешь внаклонку. Брать пучок надо у самой земли. Мы не привыкли. Через полчаса спину уже не разогнуть.

Бригадирша отмерила каждому делянку – норму за день. Говорит: «Я вам пока половинную отмерила. Как применитесь – полную задам».

Потом рожь жали, серпом. Девочки боялись cерпа. В школе мы учили стихотворение Некрасова, там «баба порезала ноженьку голую, некогда кровь унимать». А здесь бабы так ловко управлялись серпом, что им порезаться никак невозможно. Какая-то неумеха Некрасову попалась.

Я тоже серпа не боялась. Потому что в школе на уроках, когда скучно было, вырезала узор на карандашах опасной бритвой. Хоть и называется «опасная», но это только для тех, кто не умеет.

С нами, со школьниками, была незнакомая учительница. Молодая, маленькая, тощенькая, неумелая. На все работы она тоже ходила, но получалось у нее хуже всех. Было ее очень жалко, как больного ребенка.

Рожь стояла высокая, густая, зеленая еще. «Точно сказать нельзя, но сто пудов будет», – говорит бригадирша. Сто пудов с гектара. Сто пудов – это полторы тонны примерно, 1600 килограммов. А в гектаре десять тысяч квадратных метров. Вот прикидываем, сколько зерна в квадратном метре, сколько поклонов с серпом, чтоб получилась буханочка. Теплая, вкусная, ничего нет вкуснее, и хочется съесть ее сразу.

Бригадирша ходила. Сорвет колосок, посмотрит, пожует – нет, не готова еще. «Молочная». За несколько дней рожь пожелтела вся. Вот и готова. Нам снова дают урок. Показывают, как жать, как снопы вязать, как копны ставить, чтоб не осыпались, чтоб от дождя не промокли. Смотрим. Слушаем. Стараемся. Древняя технология, бережная. Зерно не осыпается, и солома не мнется. Ведь солома – это еще и новая крыша. Мятая не годится. Это не так, как комбайны работают, – те и солому ломают, и в поле керосином воняют…

И молотить пришлось. На бугорке – четыре столба и крыша. Под ней – молотилка и веялка. Кто ручку крутит, кто снопы распутывает и в молотилку сует. Молотилка – самая опасная женская работа. Если волосы, или платок, или что-то еще в нее попадет, то может всю туда затянуть. А там, внутри, – мясорубка.

Рядом с этой молотилкой – дерево, рябина. Ягоды крупные, розоватые. Горькие, конечно, но не очень. Есть можно. Едим и домой прихватываем.

Очень вкусно!

Мужиков настоящих в деревне совсем не осталось. Или старики, или дети. Подростки, которым по пятнадцать, – парни уже считаются. За нами, городскими, ухаживают. Угощенье вечерами в окно бросают: семечки, турнепс. Турнепс – это кормовая культура. Для скота. На вкус – редиска, по форме – морковка, по весу – килограмм, а то и два. Вкусно до невозможности. Сочная и не такая горькая, как редиска.

Ухажеры частушки нам поют. Неприличные до смеха. Помню их, но не решаюсь написать.

Одного «мужчину» я забыть не могу. Он еще и не парень даже, ему двенадцать лет, а на вид – десять. Отец убит на фронте, мать инвалидка, работать не может, младше него еще трое. Он их кормилец. Всю мужскую работу работает – и с лошадьми, и все остальное. Красоты – ангельской. Есть картина «Портрет сына» у художника Тропинина (который сам был крепостной). Такой же нежной красоты мальчик. Да и просто похож. Но у того был отец. А этот наш – сам кормилец. В деревне его уважают и величают по отчеству. Самостоятельный. Мужик. Кроме него некому семью тянуть. У многих и такого нет.

Лето короткое. Сентябрь к концу подходит, а полевые работы еще не кончились. В Ленинграде нам велели брать с собой сандалии. Но я взяла то, что было, – баретки. Кто теперь знает, что это такое? Это по форме мужские полуботинки, но не из кожи, а из брезента, точнее, из тряпки, отдаленно похожей на брезент. И как-то незаметно оказалось, что брезент этот рвется, пальцы лезут наружу. Надо бы поберечь обувку – домой-то в октябре. Начинаю беречь в сентябре, когда уже и беречь-то там почти нечего. Хожу босиком. По стерне.

Знаете, что это? А это засохшие жесткие острые палочки, которые остались от сжатой ржи или того хуже – от клевера. Они торчат и ногу протыкают запросто. Ходить приходится как на лыжах, чтоб не наступать сверху на «гвозди» эти, а сгибать их.

Сентябрь. Вятская земля – еще не Сибирь, конечно, но с утра уже иней. Вот и бежишь по колючкам, по инею, босиком, бережешь драные баретки.

Конец лету. Перелистываем наши трудовые книжки, подсчитываем заработанные трудодни. В моей книжечке написано, что с 25 июня до 30 июля заработала я 21,4 трудодня. А с 1 августа до 15 сентября есть записи за каждый день. Например: 2 августа, уборка льна, 0,5 трудодня. А 11 августа, тот же лен, – уже 2 трудодня! Научилась! В конце – итог: за все 80 дней, минус пять выходных, заработала 79,25 трудодня.

Сколько получим на них, чего и когда – неизвестно. Председатель говорит: «Не беспокойтесь, вы все свое получите. Адреса ваши я записал. Сколько на трудодень – узнаем, когда рассчитаемся с государством».

Домой! На подводах к Вятке-реке, потом опять на баржу с буксиром. Вниз по течению, вверх по карте до Котельнича. Однако холодно, сентябрь к концу. Баржа «не отапливается». От Котельнича до Кирова – поездом.

Дали нам товарный вагон. Прицепили к какому-то поезду. Едем. Ночь. Вообще-то название этих вагонов – «теплушка» – вроде бы намекает на какое-то отопление. Но его нет, конечно. Сидим кучкой, «греем» друг дружку. Подремываем. Опять остановка. Где мы? Темень. Что-то очень уж долго стоим…

Открываем дверь. Мокрый снег валит, вагон наш никуда не прицеплен. Ничего себе положеньице! Теребим бедную нашу учительницу. Хотела она как-нибудь отбиться, подождать до утра. Но мы уже не можем. Дом-то близко. Пошла она искать кого-нибудь. Нашла. Прицепили. Еще постояли. Поехали.

Вот и Киров. Пять утра. Мокрый снег лежит, сантиметров двадцать. Пальчики мои с любопытством из бареток выглядывают. Большой – в свою дырку, мизинчик – в свою. Выпрыгиваю – плюх! – снег пополам с водой. Иду домой, Милицейская, 50. Надо сказать, что ноги мои натренировались по холоду. Горячие – или это опять воспаление какое-нибудь?

Вот и наш дом. Папа открывает дверь:

– Бедная моя девочка, давай скорее я твои ножки погрею!

– Что ты, папа, все в порядке. Они горячие, смотри.

Папа один дома. Все уже уехали с мамой в новое место: Завод Сарс. Мы тоже поедем. Вот только дождемся Сережу.