Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019

Что ты забыл здесь? Пей томатный сок,
Иди сторонкой, дождь, идущий вкось.
Все сгинули. Лишь лиственницы скрип
Над быстриной, с обрыва. Или ось
Скрипит земная? Что это за тип
Там шастает? Олень, должно быть, лось…

Осетр и банка с паюсной икрой —
Зачем тебе художества сии
В столовой раскуроченной? На кой
Нам ворошить культурные слои,
С печурок этих снег сбивать клюкой,
Скворечник на поехавших столбах
Разглядывать, вздыхая день-деньской?
Все рухнуло. И мусор на столах.

Мосты и рельсы – что тебе до них,
Висящих сикось-накось на соплях
Незнамо где, как регулярный стих,
Как чей, уже не помню, млечный шлях?

Уходят в ягель доски-горбыли,
Ивняк, белея, зиждется впотьмах,
Заносит снег кобыльи корабли,
Просевший грунт еще заразных ям
И вот уже ни неба, ни земли,
Вот шпалы облаками затекли,
Оставив на помин лицейский ямб.

Но что нам эти косы, тот цветок
И тучки те жемчужные, старик?
Сознанья угасающий поток
Сковало льдом. Уже не только вскрик —
И всхлип немыслим. Канул в краснотал,
По льду растекшись кровью, тот квартал,
И только пустошь ягельного сна,
Страна забвенья, призраков страна.

Спит переименованный в Надым
Элизиум. Полярная луна,

Сова ли коченеет по-над ним
Прожектора ли выявился зрак
Бельмом в ночи – не все ли нам равно?

Но, может быть, и там веретено,
За нитью за нить сучит себе во мрак,
Скрипит как снег в предутреннем дворе
Скрипел когда-то? Может быть, и там,
Как утром в ноябре ли, в декабре
Сквозь мерзлое рядно оконных рам
Сочится свет, пьет масло фитилек
Лампадки, как сосет, синея, лед
Арктический заморыш-василек?

И длится, длится птичий перелет,
Над прорвою быльем заросших ям,
Где, как в потире хлеб Святых Даров,
Мы, верно, пропитались будь здоров
Сияньем, что течет по всем осям.

Не помню, был ли сладок он, не помню
Ни пепелищ родных и ни гробов
Отеческих, но не было огромней
Луны в окне общаги той, хоть что мне
Луна и самый зябкий из углов,
Какие согревали нас с тобою?

Тебя уж нет. Снесен, небось, и тот
Барак, но то безмолвье гробовое
Снегов и звезд нам было как исход
В масличный сад (картинка на обоях),
Где солдатня и стража, всякий сброд,
Трубящий рог и вытянутый рот
Иуды, что пришел для поцелуя…

И в молоко стрела моя уйдет,
Какую рифму здесь ни прицеплю я,
К плащу, что желт и едок, словно йод,
А если об огне, то аллилуйя
В сырых костях огонь Его поет.

Созвучия точнее не пролью я,
И вот он, дым отечества, плывет,
Но сладок ли? Так от кровопотери
Слабеешь и уже не разберешь,
Открылись ли таинственные двери
Иль попросту в беспамятство плывешь —
Как этот дым – к селениям пропащим
Где цепенел изгнанник-нищеброд
С волшебным фонарем своим ледащим.

Скажи мне, ад – предел Его щедрот?
Ответа нет. Но, кажется, обрящем
Мы там и этот сад и этот грот,
И в лунном, зыбком, стылом, шелестящем
Маслинами саду приобретет
Всяк родину свою, а вместе с нею
Все будет нам желанней и яснее
К земле обетованной переход.

Царь небесный – злой, наверное,
а царица не такая.
Не сулит нам чаны серные,
синим гневом закипая.
Не её ль, царицы, юбки —
шёлк, шуршащий по району,
и на ветках две голубки
это брови не её ли?
Съешь на завтрак снежный хрящик,
хоть на час, да будь ей мужем.
Полезай в волшебный ящик,
он доставит к ней на ужин.

И в тот момент, когда ее не стало,
в лиловой шляпке или без,
всем захотелось, чтоб она восстала
и встала в ряд других чудес.

Неважно, без штанов, в штанах ли —
пусть смотрят, нечего скрывать.
Чтоб слёзы сразу вермутом запахли,
чтобы два раза не вставать.

Из брекчии, обломков югендстиля,
строительного мусора, стекла.
Из перекошенных останков филистимлян,
с которыми она вот тут легла.

Так редко хочется, и хочется так мало:
чтобы она воскресла, он воскрес
и стрекоза над ирисом летала
в лиловой шляпке или без.

лилипуты жили тихо
заселили всю страну
собирали облепиху
собирали бузину

обирали склон за склоном
жбаны вешали на тын
лес ложился спать зелёным
просыпался золотым

белизна за чернотою
а за той голубизна
этой ночью будь со мною
в бочке ночи нету дна

ты мала а я малее
умаляюсь с каждым днём
ты тепла а я болею
вот друг к другу и прильнём

будь со мной пока дрезины
не прострочат полотно
и рассвета чай бузинный
не зальёт глазное дно

Не отрицай суму или тюрьму —
так говорят в застолье, потому как
Герасим не отрёкся от Муму,
хотя и сам лишь ухал да мумукал.

Свидетельствуют мыши и коты:
он пренебрёг поставленной задачей
за счастье глухоты и немоты,
за счастье понимать язык собачий.

Он запалил в имении пожар
и привязал к себе огромный камень.
И этот камень, как воздушный шар,
понёс его и пса над облаками.

Сожги меня, как партбилет,
в стеклянной пепельнице дня.
Пускай узнает белый свет,
что всё, ты вышла из меня.
И нету явного следа,
помимо пепла, смех и грех,
а язва тайного стыда —
не напоказ и не для всех.
Все видели, как я горел,
никто не знал, как я восстал.
Наивных зрителей гарем
разложат в полночь по местам.

Вот слесарь: завтра на завод.
Вот: на работу медсестра.
Вот дети снежных казанов
слепили: хватит, спать пора.
Вот дыни в сетках понесли,
и это значит: год долой.
Сменились прозвища земли,
остались только мы с тобой.
Ты у меня на языке,
язык мой кроны тормошит.
А я где у тебя? в чулке?
в подкладке лифчика зашит?