Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019

«Завтра день святого Валентина»,
говорит Людмиле Валентина,
девушка из города Клинцы,
все соседи были ей отцы.
Валя в мать, а Люда не шалавка,
на затылке чопорный пучок.
Люда – фея сырного прилавка,
а у Вали – свёкла да лучок.
Всё на свете движется любовью:
очередь к кассирше Фатиме,
ад и рай, Москва и Подмосковье,
и сердечко пишется в уме.
Мужики с утра проходят мимо,
в тот отдел, где водка и Джим Бим.
Валентин, позор и гордость Рима,
попросил не занимать за ним.

Костяные бляхи от затылка до хвоста:
бабка-чернота, бабка-чернота.
Валятся проклятия кусками изо рта:
бабка-чернота, бабка-чернота.

А другая бабка что-то не видна.
Помнишь, была бабка-голубизна?
Напевала песенки, гуляла по двору,
жаловалась: деточки, никак я не помру.

Живешь в лесу, читаешь Мейясу,
а как тепло становится и травка —
пить ходишь пиво в лесополосу
с друзьями из строительного главка.

Да, пишешь ты хорошие стихи,
душевные! Но что всего забавней:
кому нужны хорошие стихи?
И без того их как говна за баней.

Ну скажешь тоже, как это кому?
А девушки от тридцати и старше,
корректорши с работой на дому
и в карандашных юбках секретарши?

Как на мормышку ловятся ерши,
которыми всё озеро забито,
так эти – на движения души,
раз нет надежды встретить Бреда Питта.

Строительные мокнут чертежи,
разобран кран, разъехались прорабы,
и ветер сквозь огрызки-этажи
так голосит, как в войны воют бабы.

Нельзя быть таким интровертом, Елена,
такой недотрогой нельзя.
Весь вечер у стенки лежать как полено,
пугаясь грозы и дождя.

Смотри, как любви проплывают подводы
и похоти едут возы.
Прислушайся – верные зову природы,
телесные ноют низы.

Елена, нельзя быть таким интровертом,
одно только горе с тобой.
К тебе почтальон позвонился с конвертом,
ты тапки надень и открой.

Он юный и стройный, в искусственной коже.
Он, видно, студент МИРЭА.
Коснись его куртки, Елена, о Боже —
сойди наконец-то с ума.

Сойди, убеги из проклятого дома,
консьержкину будку сожги.
Привычного быта дурную плерому
взорви и в леса убеги.

Всё ближе огонь Иоанновой ночи,
когда на вечерней заре
крестьянские дщери и дети рабочих
сожгут своё платье в костре.

Орляк зацветает в бору потаённом,
куда непроглядны пути.
Не Машка с таксистом, а ты с почтальоном
должна этот цветик найти.

В зелёный берег тюкнулись челны,
из них возникли злые чужаки,
пришельцы из неведомой страны.
Туманом, тиной тянет от реки.

Огромные, в железе и шерсти́,
воняют так, что к ним не подойти.
Оглянешься – ворона прилетит.
Затеешь песню – чайка прилетит.

Понёвы, юбки серые стирать
у чужаков и чаек на виду
тебя послала мать или не мать —
старуха, стерва, старшая в роду.

Гремит их гогот, лязгает их смех,
они идут в поселок на холме,
за ними сыплет пепел или снег,
незнамый здесь, обычный в их стране.

Ты из тумана вырвала листок,
на нём фигурки быстро начерти.
Ворона его в клюве донесёт.
Она устанет – чайка долетит.

Пускай готовят лучшую еду,
затопят баню, позовут к столу.
Пускай старуха, старшая в роду,
забьётся и обмякнет на колу.

Ребята, у вас очень много пурги,
но что-то товар небогат
и все, кто вам скажет об этом – враги,
а кто не из ваших бригад,

тот явно урод и умом недалек
и бабы тому не дают.
А всё-таки в деле у вас недолет
и в слове у вас недокрут.

А я-то молчок, молоточком тук-тук
в каком-то квартале от вас.
А то, что торопится в мир из-под рук —
то жёлтая жаба, то черный паук —
ни вам, ни другим не показ.

От огнедышащего ящера,
от семиглавого огня
не умереть по-настоящему,
судьбу с кольчужкою кляня.

Не положить дурные косточки,
не заслужить себе креста,
ногами считывая досточки,
пролеты шаткого моста.

Остановитесь, братья-витязи,
куда нечистый нас понёс?
Ведь это, извините, фэнтези,
здесь нету гибели всерьёз.

Щёлк – и рассеется видение,
исчезнут башни-каланчи.
Из дуба сделаны, из дерева
заговоренные мечи.

Не в этой выжженной сторонушке
смерть поджидает молодца.
Она под юбкой у Аленушки,
она в объятии кольца.

Её подвозят электричками,
куда влетаешь на ходу.
Она дерётся косметичками,
вливает зелия в еду.

И семь светил ведет Полярная
на нерест, будто глупых рыб.
А там уж нарния – не нарния:
открылся шкаф, и ты погиб.

Дайте им второй и третий шанс:
он с цветами и она в гипюре.
Я всё время думаю о вас.
У меня в душе такие бури.
Чёрный доктор, чёрные глаза,
рестораны с видами на бухту,

над которой жмет на тормоза
солнца утомленного кондуктор.
Есть вторая, третья красота,
ложечкой мутящая рассудок.
Даром ли от рожек до хвоста
показался в зеркале ублюдок?

Курс – север, и природа все смуглей,
а в шаре гелий, а в корзине гей.
Наверно, гений.

Он видит сверху множество явлений:
оленей бег, медведей под скалой
и сумрачную тряску поколений
за деградирующий плодородный слой.

И позади забытая война
ему уже не кажется гражданской,
а кажется какой-то шляпой жалкой,
которая тут больше не нужна.

Тут надобны, как видно с высоты,
мохнатая шмелиная одежда,
во фляге спирт, на Господа надежда,
увы, не припасенные унты.

Курс – север, и природа все белей,
и горы, смятые рождественской фольгой,
и кривоствольный флот нагой
висящих из земли нетопырей.

Здесь ночь бела, как кривда позади,
здесь он один и гей, и натурал.
Здесь никогда никто не умирал.
Нет отклика, кого ни позови.

Курс – север, но отсюда лишь на юг,
и океана белое бельмо

еще слепее из-за серых туч.
Еще скажи, скажи, что жизнь дерьмо.