Юрий Бевзюк - Дневник школьника 56—57 года

Так мы приехали домой. Через несколько дней на меня напала страшная тоска по ребятам, по коллективу, особенно по девчатам. Уже к троим я имел чувство: к Кузнецовой, к Макаровой и Шапоткиной, в таком порядке я их встречал после колхоза. К первой возникло чувство, потому что она жила в одном из трёх четырёхэтажек, стоявших в ряд справа, как идёшь к Мальцевской переправе, уже близко от бухты, там живут военные. Кузнецова Рита была немного угловатая девушка, с красивыми зелёными глазами на смуглом нежной бархатной кожи лице. Лицо её было не совсем правильным, но особенной красоты, вела себя очень выдержанно, пытался в колхозе её вначале охаживать брюнетистый кучерявый нагловатый красавец Шевченко, называл шутливо «дочкой» (а она таковой не казалась вовсе), но как-то быстро отвалил, а потом не заметно было, чтобы кто-то за ней ухлёстывал. К ней и подступиться было нелегко [после колхоза когда встречались], ходила быстро, не останавливаясь. Раз увидел у их дома на пути к Мальцевской переправе, другой – и тяга к ней возникла, – но идёт всегда озабоченная …не предпринял ничего, чтобы сблизиться – поздоровались только и разошлись

А Ольга встретилась в овраге, по которому я ходил чуть не каждый день, с коровой на верёвочке, неподалёку от их дома. Редко там ходили, мало кто встречался, потому и любил ходить тем оврагом. И не разминуться там, узкая тропка вдоль ручейка, и не уйти ей с коровой на короткой верёвочке. Она заметно как-то взволновалась, покраснела, досадливо улыбнулась, поздоровалась. Я почувствовал, она застыдилась – увидел её с коровой, и прошел, лишь поздоровавшись, мимо, да и знал, опытный сам пастух, что не надо волновать корову, отвлекать от пастьбы

[Та картина в овраге внезапно, как въявь, с такой болью вдруг припомнилась мне, так тяжело стало раз ночью лет через 25, – что не только не мог снова заснуть, но встал, оделся и среди ночи вышел из зимовья на лунное морозное безмолвие… И потом не раз являлась, особенно когда увидел её через 45 дет шестидесятилетней, и лишь совсем недавно стало «и не грустно, и не больно» (Шефнер)]

Чувство моё немедленно перекинулось на Ольгу, но уже начинался учебный год, и меня охватили надолго более сильные и настоятельные эмоции

Восьмой год моей учёбы в школе начинался для меня по-новому. Меня обуял сильнейший позыв честолюбия. Я страшно хотел, чтобы меня куда-нибудь избрали. Верхом моего честолюбия было избрание комсоргом [класса]. Меня и избрали, ни у кого не было сомнений, само собой разумелось в классе, и моё честолюбие было удовлетворено, как будто вполне. Но через неделю общешкольное комсомольское собрание, я вылезаю на трибуну после отчёта Вали Безручко, преодолев страх выступления перед четвертью тысячи человек, не помню уж что тогда мог сказать – обычное в таких случаях, – наверное, казёнщину какую-нибудь. Я выступал как комсорг класса, не более – подтвердить своё избрание, а, может на что-то еще закидывал. Вкус, недаром говорят, приходит во время еды. И меня избрали в комитет, а на следующий день директор Бутовец Владимир Петрович предложили меня секретарём! Этого не ожидал, ведь прежние секретари казались какими-то полубогами, а тут я сам! Но, честно сказать, оглянувшись на 2 года назад, некого больше было: комитет тогда подобрался на удивление слабым, малоинициативным, каждого нужно было погонять, с каждого спрашивать. Это был результат года бездействия Вали Безручко. Лишь на следующий год подобрался сильный комитет, после года моих почти одиноких усилий. То есть работал, конечно, и актив, но только под моим нажимом

[Избранием секретарём я, можно сказать, был ошарашен. Идя домой оврагом как раз мимо дома Шапоткиных, я испытал тягостное чувство, сменившееся, правда, быстро желанием соответствовать этой так внезапно свалившейся на меня избранности]

Об Ольге, проходя мимо её дома, даже не вспомнил. На следующее утро, идя в школу тем же оврагом, я боялся, что никто не будет меня слушать, приходить на мои вызовы, я почти не имел опыта общественной работы, почти никого не знал. А организация была большая, очень большая, самая крупная школьная в крае, потому что и школа была самая крупная. Но у меня было желание общественной работы, чувство долга и гордость. Сначала работать было трудно. Состав комитета был малоинициативен, многое приходилось делать самому, никто не помогал: ни райком, ни парторганизация, ни учительская комсомольская организация. Варились, так сказать, в «собственном соку». Дисциплина была слабая, успеваемость у комсомольцев очень плохая, в 1-й четверти всего 60%, комсорги не работали, посещаемость собраний была низкая, даже сводные отчёты комсорги приносили неохотно, их приходилось понукать (не всех, конечно, но большинство, а их было 13). Я сам отставал по учёбе, сделал 7 ошибок в диктанте, получил двойку, в 1-й четверти имел тройки по русскому и английскому. Тяжело было: требовал от других, а сам получил пару двоек Правда, и времени для занятий оставалось мало. Но главной трудностью на первых порах, вместо помощи, оказался наш директор, Владимир Петрович Бутовец, человек ещё молодой, лет 30—35, но на вид больше: обрюзг, очень пополнел, второй подбородок, зубы крошились, запах гнили от них или тошнотворный сен-сена. Он был вял, безволен, нетребователен, главное, нечуток. Первое и второе видно было сразу, а третье я узнал сразу вскоре после своего избрания, буквально на другой день. Он попросил зайти после уроков для «беседы». Я пришёл, он попросил подождать, жду. Проходит час, он вышел, просит подождать ещё немного. Это «немного» оказалось ещё 2 часа к уже отсиженному! Так я и ушёл, не дождавшись, постучать же не мог в его дверь: у меня закипал гнев, – ушел часов в 17. [по пути домой такие филиппики проносились в моей голове, они-то, пожалуй, и подогнали так быстро мой русский: буквально через неделю после двойки за диктант получил пятёрку: просто заучил быстро правила – правда, та двойка не соответствовала уровню моих знаний, просто очень невнимателен был на том диктанте, в плохом состоянии из-за насунувшегося ненастья: и зная, как правильно, – писал неправильно!]

Так же резко я улучшил речь. На самой первой встрече с активом в актовом зале я вдруг снова не смог начать говорить перед группой человек в 30, хотя только неделю назад без запинки оттарабанил всему комсомольскому собранию, в 300 человек. Ненастье надвигалось, потемнело вдруг, голова отупела, страх появился перед выступлением. Вообще моё состояние сильно зависит от погоды, как себя помню, лет с 4-х. Кое-что всё же сказал, но домой пришёл в тягостном состоянии, лёг на кровать почти в отчаянии, но собрался, решил взять себя в руки, подавлять волнение. Но отвлёкся от Бутовца. К нему у меня появилось презрение, я стал почти игнорировать его, ограничиваясь проформой: допустим, план работы комитета, который он истребовал через школьную секретаршу-машинистку, я, ею отпечатанный, – ею же отсылал. [Она такая молоденькая, худенькая, бледненькая, незаметная была, но всегда быстро отстукивала, что просил*: планы, отчёты в райком, выговоры и прочие взыскания комсомольцам, которые тут же вывешивались на общее обозрение. Словом, я действовал строго по уставу комсомола и в соответствии с обязательствами, которые брали члены комсомола на себя, вступая в организацию; по уставу комсомола я не обязан был директору подчиняться. Я чувствовал, что обязан ему помогать в учебно-воспитательной, культурной и общественно-политической работе, – я и помогал, вернее, тянул её, понукая актив]