Капитан Зельтц - Сны под стеклом. Бортжурнал капитана Зельтца

– Обоссался наш Витёк! – радостно сообщили мне.

Я решил закончить визит и откланялся, публика неодобрительно пошумела, но за рукав хватать меня никто не стал. От визита остался у меня очень неприятный осадок, и более Машу с Витей я не посещал. Да и курсы иврита пришлось оставить – работа была важнее.

Через много лет, я встретил Машу в магазине. Она прибавила в весе, раздалась в плечах и в бедрах. Маша сообщила мне, что работает продавцом, одна воспитывает ребёнка. От кого ребёнок и что стало с Витей, я выяснять не стал.

Но вернёмся ко Дню санитара.

Покинув «андроидный улей», на улице я столкнулся нос к носу с тинэйджером Лёней. Визаж у Лёни был а-ля Юрочка Шатунов. Годков ему было 20 с небольшим, но выглядел он на все 17.

– Пошли в «каньон», по пивку двинем.

У меня ещё оставалось время. От пива я сразу отказался, но составил Лене компанию. На втором этаже «каньона» были разные общепитовские заведения – пиццерии, «Макдональдс» и просто кафе. Гремела музыка – мелодии и ритмы зарубежных стран. На свободном от столиков пространстве топталась в такт молодежь. Лёня плюхнулся за столик и достал сигарету. Не глядя, он сунул руку в толпу танцующих и притянул за шкирку какого-то мальчугана.

– Зажигалку! – процедил Леня на иврите.

– Щас принесу! – услужливо отозвался подросток.

Лёня не отпустил его, а отшвырнул от себя в толпу танцующих.

– И чтобы быстро! – рявкнул Лёня.

– Ты чего так круто? – спросил я.

Мне всегда неприятно, когда унижают или обижают кого-то. Не важно кого и не важно за что.

Лёня криво улыбнулся:

– А пусть боятся.

Буквально через пару минут подросток вернулся с зажигалкой и подобострастно поднес язычок пламени к Лёниной сигаретке.

Ожидание ночной смены тяготило меня и не давало расслабиться. А может быть, все эти мелкие и неприятные эпизоды проходящего дня тяготили меня? Всё это конкретное и метафорическое дерьмо. И если вы спросите – я выбираю дерьмо конкретное. От него легче отмыться. Занятый такими радостными мыслями, я погрёб к дому, оставил Леню вкушать пиво и наслаждаться собственным величием.

Есть в ночных сменах своя прелесть. Например, ночью больные спят (в основном), и намного меньше трахают мозги усталому персоналу. Утром, когда все нормальные люди приходят на работу, ты уходишь с работы. И весь день у тебя впереди. Это при условии, что тебе не влепили вечернюю смену, разумеется. В больнице на ночных сменах особенно не расслабишься – есть масса рутинной работы по наведению чистоты и порядка, сортировке инвентаря, и прочая и прочая. Кроме того, всех «лежачих» больных нужно поворачивать с боку на бок каждые два часа. А если старшая по смене хочет выслужиться перед начальством (на спинах подчинённых, заметьте), то под утро, часиков в шесть, начнется помывка в «лежачих» палатах. Шоб служба мёдом не казалась! Интересно, а если её, ретивую старшую смены, если её саму в шесть утра выдернуть из теплой кроватки, да голой жопой на холодный пластик кресла-каталки, да под душ… И не тот это душ, под которым можно стоять и париться, и кайфовать. Это скоростной, бодрящий душ. Раз – окатили водичкой. Два – намылили. Три – смыли. Так что, со временем, вся эта ночная романтика мне изрядно поднадоела. Ночь. Нож! Три кастета! Нет, это из другого жанра.

Ночь. Мы, не спеша, переходим от палаты к палате. Старшая вечерней смены торопливо рапортует около каждого пациента. Она торопится «сдать» смену – и домой. А время-то уже – двенадцатый час. Пока она доберётся домой, горемыка, пока помоется, смоет с себя миазмы… Первый час ночи… А потом – приступ обжорства. За несколько секунд уничтожит плитку шоколада и большую коробку конфет. А потом – раскаяние, мысли о лишних килограммах и килокалориях. Рвота над унитазом… Второй час ночи… А в 7 утра она помятая, как мочалка, опять идёт тем же курсом, по тем же зловонным белым отсекам, и те же родные лица вокруг… Но это будет утром, а сейчас…

В 4-й палате, прямо у двери в кресле сидит лысоватый мужик. Его глаза выпучены, рот открыт буквой «О», он пытается выдохнуть и сипит так, что его слышно из коридора. Старшая заглядывает в его файл.

– У него записана сейчас ингаляция.

Зарядили ингаляцию. Меня ожидают груды инвентаря, который нужно разложить, рассортировать, привести в порядок для утренней смены. Что-то добавить, долить. Разложить бельё в кладовке. Между делом, каждые два часа ходим с сестричкой ворочать молодцов-огурцов, вегетативных пациентов. Сестричка – молодая африканка. В тёмном коридоре белеет её халат и улыбка. Халат и улыбка вдруг приближаются ко мне:

– Ой, а ты знаешь, я боюсь темноты!

Меня берут за руку. Я «включаю тупого»:

– Да ты не бойся, щас у старшой фонарик попросим…

Через пару часов я вспомнил про астматика. Подумал, что хватит ему уже дышать воздухом из компрессора. Лекарства-то в ингаляторе хватает на несколько минут. Медсестра вообще забыла про него. Подошел к 4-й палате, отдернул занавесочку. Астматик сидел в кресле слегка ссутулившись и сжимая двумя руками подлокотники. Компрессор бесполезно тарахтел на всю палату. Ингалятор валялся у астматика на коленях, и дыхательных движений заметно не было. Лицо его было как маска Павора – открытый рот, выпученные остекленевшие глаза. На мой зов, кряхтя и охая, пришаркала медсестра. Делать кардиограмму не было необходимости. Его путь в Сансаре завершился. Пришёл заспанный дежурный доктор. Потребовал всё-таки сделать кардиограмму. Протокол и порядок. Я закрепил электроды на холодных и твёрдых конечностях бывшего пациента больницы. Бывшего астматика. Электрокардиограф безропотно зарегистрировал электрический потенциал с поверхности бренной оболочки. Я принёс результаты эксперимента – полоску бумаги с прямой линией – на сестринский пост. Пока медсестра говорила по телефону с семьей усопшего, врач лихорадочно строчил что-то в истории болезни. Эпикриз или катамнез. Официальный Эпилог.

Даже разговаривая по телефону, медсестра красиво жестикулировала свободной рукой:

– Я советую вам приехать… состояние больного внезапно ухудшилось (куда уж хуже?) …значительно ухудшилось… мы делаем всё возможное (да-да, даже, вот кардиограмму сделали!), но состояние очень тяжёлое… На самом деле, откуда нам знать – ухудшилось ли его состояние? Просто закончился некий окислительный процесс длинною в 60 лет.

До конца смены оставалось 2 часа. Медсестра зевала и, поглядывая на часы, фантазировала, что родственники усопшего за оставшееся до конца смены время, приехать не успеют. И объясняться с ними придётся старшей сестре следующей, утренней смены. Врач вчитывался в строки назначений, надеясь заметить и исправить ошибку, если таковая была. Было бы забавно, если бы он, например, нашёл бы выписанную по ошибке смертельную дозу препарата. Исправил бы запись, и тут, как результат исправлений, покойник оживёт. Но задачей доктора было защитить пока-ещё-живых от бытовых неприятностей. Необратимые биохимические явления грозили пока-ещё-живым административно-бюрократическими рикошетами. Вот вам параллельные миры. Через час пришёл батюшка-раввин и забрал труп в больничный холодильник. Я помогал ему, толкая каталку сзади. В утреннем полумраке чёрная фигура раввина с развевающимися пейсами напоминала гигантского жука. В холодильнике несколько ячеек были уже заняты. Лязгая стальными дверцами, раввин искал свободную ячейку. «Ищет ему подходящую нишу» – подумал я.