Василий Емельяненко - В военном воздухе суровом

- Насчет мыслей ты того, - Папов показал ему согнутый указательный палец.

- Не веришь? - заерзал на скамье Аверьянов. - Вот у меня, когда в аэроклубе учился, умная собачонка была. Мушка. На аэродром за мной следом бегала. Сидит, бывало, на заправочной и издалека безошибочно определяет тот самолет, на котором я приземлялся.

- Может, она у тебя арифметику знала и отличала твой самолет по номеру?

- Никакой арифметики. Рулю с посадочной полосы, а Мушка за километр уже волчком вертится - у собак особое чутье.

Аверьянов хотел еще что-то рассказать, но Папов толкнул Костю локтем в бок, глазами показал на кухонную дверь. Появился завстоловой - упитанный старшина-сверхсрочник в засаленном поварском халате. Он житья не давал черной кошке, которую мы привадили ходить в столовую. За черную масть ее возненавидел да еще за то, что линяла. Вдруг старшина по разговору догадается, что под столом воздушных стрелков еще и собака притаилась, - скандал за антисанитарию учинит.

Вид у старшины в тот вечер был действительно грозный: рукава до локтей закатаны, волосатые руки напоказ, словно к кулачному бою приготовился. Похоже, что он свиную тушу рубил, да вдруг оторвался от этой работы по неотложным делам. А какие у него сейчас могут быть дела в столовой? Жалоб на питание сегодня никто не высказывал, добавки тоже не требовал. Мухи, за которыми он большой любитель охотиться, об оконные стекла не бьются: сидят себе мирно на потолке - у них уже "отбой".

Старшина не спеша прошелся но столовой, остановился около воздушных стрелков, обвел всех взглядом. Посмотрел под стол, выпрямился и протрубил:

- А нечисть придется отсюда убрать!

Шум в столовой утих. Наумов склонился над алюминиевой тарелкой и перестал вилкой шевелить. Саша Чуприна, сидевшая с ним рядом, передвинула стакан с ромашками, с укоризной взглянула на Наумова, тряхнула головой, отбрасывая со лба светлую челку. Зато, словно беркут, встрепенулся и смерил взглядом старшину воздушный стрелок сержант Васильев. У него большая плешина на крупной голове и розовый шрам от скулы до уха. Стрелки величали Васильева Батей.

- Какую такую нечисть? - строго спросил он.

Старшина молчал. Будто не слышал.

С Васильевым шутки плохи - человек он крутой. В пехоте слыл отчаянным пулеметчиком, успел побывать и в штрафбате. Но было нам известно, что туда он попал не за робость перед противником, а за излишнюю смелость перед начальством после приема внутрь горячительного. В свою часть он вернулся со шрамом через всю щеку да еще с медалью на груди. Когда объявили набор на курсы воздушных стрелков, вызвался первым.

- Раз Родина в воздух зовет - значит, хватит ползать на брюхе!

Теперь Васильев был у нас самым обстрелянным и зорким стрелком: уже "завалил" двух "мессершмиттов".

- Так какую же это нечисть, спрашиваю? - грозно повторил он.

- Да ту, что у вас под столом скрывается...

Собака перестала глодать кость, будто догадалась, что разговор о ней. Глаза у Васильева засверкали сталью, шрам на щеке побагровел.

- С каких это пор собаку стали нечистью звать?

- Так с нее же шерсть лезет... В блюдо кому попадет, - от вас же жалоба поступит...

- Следи-ка лучше, старшина, за своей шерстью! - Васильев стрельнул глазами на его волосатые руки, и в столовой наступила такая тишина, как перед ударом первого грома с черной тучи. Все знали: если Васильев уже принял полагавшуюся ему за боевые вылеты дозу да еще и доппаек Саши Чуприной, то от него мирного исхода не жди.

Тогда с места вскочил Костя Аверьянов - подтянутый и легкий, словно его кости были, как у птицы, наполнены воздухом. Младший лейтенант вмиг оказался рядом со старшиной.

- За эту собаку мы всем полком отвечаем, - сказал он. - Откормим ее перестанет линять. На довольствие к тебе ставить не будем, за волосинку в блюде жалоб не поступит. Договорились, старшина?

- А когда до дела дойдет...

- Не дойдет, - Аверьянов не дал договорить и примирительно хлопнул старшину по круглому плечу.

Так наша рыжая гостья осталась в столовой, а после ужина пошла с воздушными стрелками на ночлег в их общежитие.

В тот вечер я просто влюбился в Аверьянова. Впервые я встретился с ним месяца два назад на аэродроме у Невинномысска и "украл" его.

Прилетел я туда с фронтового аэродрома за самолетом. Приметил бесцельно слонявшегося около столовой летчика в темно-синем сплющенном картузике. Лицо бледное, щеки впалые, тонкий нос с горбинкой. Видно, замученный, но все же он чем-то и "ястреб".

- Из какой части? - спросил его.

- А, собственно, не из какой...

- Как понимать?

- Я перегонщик...

Тогда уже была категория летчиков, которые занимались только перегонкой самолетов с тыловых аэродромов на фронт. Многие из перегонщиков очень хотели попасть в действующие части, но их не отпускали. Были случаи самовольного бегства. Тогда начинались розыски - не в тылу, а в действующих частях. Сбежавших перегонщиков причисляли к дезертирам.

В Невинномысске я подумал об Аверьянове: "Хороший из него боевой летчик получится, и зачем такого маринуют в перегонщиках?"

- Идем перекусим, - предложил ему.

- Я без продаттестата остался... Два дня здесь сижу, - горючим не заправляют, долететь до места никак не могу.

- Почему не заправляют?

- Говорят, только для фронтовиков.

- Айда в столовую!

Один обед ели вдвоем. Спросил его:

- В седьмой гвардейский хочешь?

- Еще бы!

- Так полетим парой: я на своем, ты на своем.

- А в дезертиры не попаду?

- Не попадешь. На месте приказом оформим.

Так и прилетел Костя Аверьянов в полк. Воюет отлично.

...С того самого дня стрелки стали неразлучны с собакой. Она бывала с ними и в общежитии, и в столовой, и на аэродроме.

Прошло немного времени, наша дворняга преобразилась: шерсть стала лосниться шелковыми переливами, впалые бока округлились, хвост закрутился бубликом, уши - торчком, а коричневые глаза начали "смеяться".

Появление в полку рыжей собаки скрасило наши однообразные фронтовые будни с их опасностями, подвигами и неизбежной гибелью боевых друзей. Командование полка не было против не предусмотренного никакими уставами "атрибута" и времяпрепровождение подчиненных в свободный час с четвероногим другом не считало нелепой причудой.

Собака стала всеобщей любимицей, но предана была лишь одному человеку. В столовой она всегда лежала около ног Наумова, в общежитии спала под его нарами, на аэродроме неотступно следовала за ним по пятам. А тот ее не баловал, ласки не расточал. Однако сам заметно повеселел. Теперь он каждый раз приходил к ужину с букетом поздних ромашек, ставил его в стакан перед Сашей Чуприной.

- Прими от нас, доченька, - сказал он как-то.

- Тоже мне, папаша нашелся, - ответила Саша. Однажды зашел разговор о привязанности собаки к одному человеку.