Натан Гимельфарб - Записки опального директора

-Пеняйте тогда на себя!

Вскоре было получено официальное извещение о вызове в Комитет. Кроме меня вызывались заместитель по производству Пискарёва, главный бухгалтер Желовачик и начальник отдела производственно-ветеринарного контроля Борятинский, который был недавно избран председателем группы народного контроля.

По всему чувствовалось, что проект решения не только не будет смягчён, но его возможно даже ужесточат. Об этом мне по секрету сказал Прищепчик. Такой вывод он сделал из разговора с Машеровым накануне нашего отъезда.

На заседание Комитета пошли вместе с Бавриным, который подтвердил, что своего мнения не изменил и советовал нам придерживаться решения Коллегии министерства по материалам ревизии.

Как только мы появились в приёмной КНК, туда явился Бусько и пригласил Баврина в кабинет Лагира. К нам Виталий Иванович больше не вернулся и мы увидели его рядом с председательским столом в зале заседаний Комитета. По его виду и поведению, а также по дружелюбному отношению к нему Лагира, мы поняли, что перед нами уже не тот Баврин. В нашу сторону он старался не смотреть. Его словно подменили.

Слово предоставили Бусько, который зачитал предварительно подготовленную справку, стараясь не пропустить из неё ни одного предложения, слова или цифры. В заключение он внёс предложения из текста уже известного нам проекта постановления.

Казалось, после обвинительной речи представителя Комитета, слово предоставят обвиняемым для объяснений по всем пунктам обвинения, но в обход общепринятого порядка, Лагир внёс предложение выслушать мнение министра.

Баврин, глядя в пол, произнёс короткую и невнятную речь, из которой следовало, что с основными выводами ревизии и предложениями, изложенными в проекте постановления, он согласен.

Выступление министра возымело эффект разорвавшейся бомбы. Оно явилось полной неожиданностью не только для нас, слушавших совсем недавно его заверение о полном согласии с нашими объяснениями и обещание придерживаться решения коллегии министерства по материалам ревизии, но и для большинства членов Комитета, которым была известна его позиция в ходе ревизии и проверки.

Посыпались вопросы членов Комитета:

- Где было все эти годы министерство?

-Выявлялись ли приписки и злоупотребления при ежегодных ревизиях хозяйственно-финансовой деятельности комбината?

-Как могло министерство присуждать предприятию Переходящие знамёна и денежные премии при наличии таких серьёзных нарушений?

Баврин не находил ответы на эти и другие вопросы и был подобен нерадивому студенту на трудном экзамене, но на выручку пришел Лагир, который взял под защиту незадачливого министра, объяснив, что махинации директора были так хитро завуалированы, что ни ревизоры, ни аппарат министерства не могли их вовремя вскрыть. Для этого понадобились девятимесячные усилия большой группы лучших специалистов КРУ Минфина БССР и работников республиканского Комитета народного контроля, чтобы раскрыть клубок злоупотреблений и приписок, допущенных на этом предприятии.

Он предложил оставить в покое министра и послушать лучше самих очковтирателей и расхитителей соцсобственности. Мне дали слово для объяснения, установив десятиминутный регламент. Михаил Иванович заявил, что этого вполне достаточно, чтобы признать свои ошибки и предложить меры, исключающие возможность повторения подобных злоупотреблений.

Трудно передать моё состояние в эти минуты. Вначале пришла мысль отказаться от предоставленного слова, так как поведение министра просто шокировало меня. Ни тогда, ни позже я не мог дать ему какого-либо вразумительного объяснения. Мне было известно, что контролирующие и правоохранительные органы в исключительных случаях могут заставить кого угодно говорить неправду, в том числе признать свою вину в тех прегрешениях, которых и в помине не было. Для этого в их арсенале имелся широкий выбор средств, которые действовали почти безотказно.

Однако, я никак не мог отнести наш случай к исключительным. Подумаешь, нужно расправиться ещё с одним евреем. Такие задачи редко вызывали серьёзные осложнения, особенно если за них брались органы типа Комитета народного контроля при Совете министров республики, направляемые и поощряемые ЦК партии.

Чтобы заставить такого крупного руководителя и, в общем, порядочного человека, каким был Баврин, говорить неправду, потребовалось бы не двадцатиминутное общение с Лагиром перед заседанием Комитета, а значительно больше времени. Более того, мы хорошо знали, что такие попытки делались неоднократно в течении девятимесячной проверки, но министр вёл себя достойно и отстаивал свою принципиальную точку зрения. Не подействовала на него и запись в проекте решения Комитета с просьбой к ЦК КПБ рассмотреть вопрос об его ответственности за необъективную оценку деятельности Могилёвского мясокомбината и допущенные там злоупотребления.

Что могло заставить Виталия Ивановича за те несколько минут, проведенные им в кабинете Лагира, отказаться от своей позиции и стать перевёртышем мы так и не узнали, но догадывались, что повлиять на него мог кто-то более важный, чем хозяин той комнаты. Скорее всего тогда состоялся телефонный разговор с самим Машеровым или со вторым секретарём ЦК Аксёновым и под чугунным партийным прессом Баврин согласился стать соучастником готовящейся расправы.

Как бы там ни было, но теперь я лишился того единственного защитника, на которого мог расчитывать. Именно он вдруг стал главным обвинителем, с мнением которого должны были считаться не только члены Комитета, которым предстояло принимать решение, но и любые вышестоящие органы, к которым можно было обратиться с аппеляцией.

Был ли смысл что-нибудь доказывать и объяснять теперь? Тем более, что на это давалось только десять минут, и только для того, чтобы признать свою вину. Здравый смысл подсказывал, что моё выступление в сложившейся обстановке могло принести мне только вред. И всё же какая-то внутреняя сила толкнула меня на отчаянный шаг, и я направился к трибуне.

Все доводы и оправдательные документы, которые я заранее готовился использовать в своём объяснении, мне уже не могли понадобиться. Их теперь не стали бы слушать. Да и времени на то не давалось.

Но и признавать свою вину, чего ждал от меня в последнем слове Лагир, не позволяла совесть. Я сказал, что отчётливо понимаю, что моё десятиминутное выступление никакого значения для принятия решения не имеет, особенно после того, что министр “Мясомолпрома” Баврин, под влиянием какой-то таинственной силы отказался от решения возглавляемой им коллегии, и изменил собственное мнение. Своё отношение к выводам ревизоров я не счёл нужным менять, признав их необоснованными и тенденциозными. Обвинения в приписках и очковтирательстве я отклонил и адресовал всех, кто действительно был заинтересован в объективном рассмотрении дела, обратиться к нашим объяснениям и приобщённым к ним разъяснениям “Минмясомолпрома”, ЦСУ СССР и других компентентных организаций.