Анри Труайя - Иван Тургенев

Чтобы избежать дальнейшего накала отношений, Тургенев увез Полинетту в Париж. Сначала они поселились вместе на улице Риволи в доме № 206, затем на улице Аркад в доме № 11. Воспитание ребенка было поручено английской гувернантке. Он испытывал к Полинетте чувства нежности и сострадания, однако ему постоянно казалось, что он принуждал себя, занимаясь ею. В действительности роль отца совсем не подходила этому человеку, разрывавшемуся между литературой и любовью. Разочарованный в Полине Виардо, он и в работе не находил удовлетворения. Своим друзьям он жаловался, что совершенно потерял вкус к сочинительству. Извечно недовольный, он мечтал о России, признавая, что более счастлив во Франции. «Что ни говори – а мне все-таки моя Русь дороже всего на свете – особенно за границей я это чувствую», – писал он Боткину. (Письмо от 25 октября (6) ноября 1856 года.) Он с нетерпением ждал известий от своих собратьев из Санкт-Петербурга и Москвы. На послание Толстого он ответил письмом, в котором попытался объяснить их напряженные отношения: «Вы единственный человек, с которым у меня произошли недоразуменья; это случилось именно оттого, что я не хотел ограничиться с Вами одними простыми дружелюбными сношениями – я хотел пойти далее и глубже <<���…>> У нас мало точек соприкосновения; вся Ваша жизнь стремится в будущее, моя вся построена на прошедшем… Идти мне за Вами – невозможно; Вам за мною – также нельзя; Вы слишком от меня отдалены, да и кроме того, Вы слишком сами крепки на своих ногах, чтобы сделаться чьим-нибудь последователем. <<���…>> Словом, друзьями в руссовском смысле мы едва когда-нибудь будем; но каждый из нас будет любить другого, радоваться его успехам». (Письмо от 13 (25) сентября 1856 года.)

Настроение Тургенева омрачала еще мучительная болезнь мочевого пузыря. Он консультировался у разных врачей, часто менял лекарства, пил постоянно хинин. Он принялся писать «Дворянское гнездо», но раздосадованный, сомневаясь в своих силах, забросил рукопись. Однако его последняя книга «Повести и рассказы» с огромным успехом вышла в Санкт-Петербурге, и он получил прекрасные отзывы о «Фаусте». Но все это было делом прошлого. Он спрашивал себя, сможет ли он при таком расстроенном здоровье и отсутствии вдохновения продолжить работу. Он думал об отце, рано умершем от каменной болезни. Не обречен ли он на подобные страдания? При малейшем недомогании он предполагал худшее. В Париже было очень холодно. Дома отапливались плохо. Сидя перед единственным в доме камином, он замерзал и сердился. Что он искал в этом городе? Даже французские писатели его больше не интересовали. Он посетил салон мадам д'Агу, встретил Виктора Гюго, графа Делиля, Ламартина, Жорж Санд. Они казались ему бабочками, которые легко порхали над мутными водами парижской жизни. «Все это крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно, – писал он Аксакову. – Какая-то безжизненная суетливость, вычурность или плоскость бессилия, крайнее непонимание всего не французского, отсутствие всякой веры, всякого убеждения, даже художнического убеждения – вот что встречается Вам, куда ни оглянитесь. <<���…>> Сквозь этот мелкий гвалт и шум пробиваются, как голоса устарелых певцов, дребезжащие звуки Гюго, хилое хмыканье Ламартина, болтовня зарапортовавшейся Санд; Бальзак воздвигается идолом, и новая школа реалистов ползает в прахе перед ним <<���…>>; общий уровень нравственности понижается с каждым днем – и жажда золота томит всех и каждого – вот Вам и Франция! Если я живу здесь, то вовсе не для нее и не для Парижа – а в силу обстоятельств, не зависящих от моей воли». (Письмо от 27 декабря 1856 (8) января 1857 года.)

Эти «обстоятельства, не зависящие от его воли», носили имя – Полина Виардо. Она навестила его в Париже в его квартире, однако их отношения были сугубо дружескими. Вне всякого сомнения, мудрое поведение диктовала «глубоко интимная» болезнь Тургенева. У Полины был, впрочем, другой любовник – художник Ари Шеффер. Весь Париж знал об их связи. Тургенев переносил немилость с бессильной злобой. Он проклинал свой возраст, мочевой пузырь, физическую слабость, одиночество. «Пузырь мой мешает мне писать, нарушая спокойствие и ясность духа, – писал он Боткину. – Я не чувствую себя свободным – точно мне свечку под подошвой держат, ровно настолько, чтобы не зажигалась кожа». (Письмо от 25 ноября (7) декабря 1856 года.) И писателю Дружинину признавался: «Осужден я на цыганскую жизнь – и не свить мне, видно, гнезда нигде и никогда!» (Письмо от 5 (17) декабря 1856 года.) Даже Лев Толстой имел право на его безнадежные признания: «Я в этом чужом воздухе – разлагаюсь, как мерзлая рыба при оттепели. <<���…>> Весной я непременно вернусь в Россию, хотя вместе с отъездом отсюда – я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастье – или, говоря яснее – с мечтой о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве». (Письмо от 8 (20) декабря 1856 года.) Несколько недель спустя он доверительно писал Анненкову: «Единственная женщина (Полина Виардо. – А.Т.), которую я любил и вечно любить буду». (Письмо от 4 (16) марта 1857 года.)

Она в свою очередь дорожила Тургеневым в силу тысячи разных причин. Он, думала она, обаятелен, безупречно одет, постоянен; он прекрасный собеседник, у него верный музыкальный слух, его знаки внимания тактичны. Ей льстило то, что этот большой писатель был настолько покорен ею, что не мог долго находиться вдали от нее. Теперь, когда их отношения ограничивались нежностью, она еще лучше понимала цену его привязанности.

Та степень ревности и отчаяния, до которых дошел Тургенев, лишала его любой мысли о литературной карьере, которая казалась ему абсурдной. «О себе тебе говорить не стану, – писал он вновь Боткину, – обанкрутился человек – и полно; толковать нечего. Я постоянно чувствую себя сором, который забыли вымести <<���…>>. Ни одной моей строки никогда напечатано (да и написано) не будет до окончания века. Третьего дня я не сжег (потому что боялся впасть в подражание Гоголю), но изорвал и бросил в watercloset все мои начинания, планы и т. д. Все это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью – у меня нет, были поэтические струнки – да и они прозвучали и отзвучали, – повторяться не хочется – в отставку! Это не вспышка досады, поверь мне – это выражение или плод медленно созревших убеждений». В том же письме он объявлял своему корреспонденту, что Толстой был проездом в Париже: «Он глядит на все, помалчивая и расширяя глаза; поумнел очень: но все еще ему неловко с самим собою – а потому и другим с ним не совсем покойно. Но я радуюсь, глядя на него: это, говоря по совести, единственная надежда нашей литературы». (Письмо от 17 февраля (1) марта 1857 года.)