Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Все возвращается в прах, и тем не менее как-то приятно узнать о событиях, которые выбиваются из праха. Как проросшие после дождя былинки – скоро они тоже увянут, но пока чуть-чуть расцвечивают нам пейзаж. У независимого биографа Быкова в книге все написано, изученно и компетентно: «Она была одна. Ее труды не публиковались, удивительные научные прозрения остались достоянием немногих учеников, преданных, но неудачливых, не готовых толкаться локтями. Никто из них не сделал триумфальной карьеры. Лучшие ее сочинения остались в оттисках и рукописях. Никакого стимула работать дальше у нее не было, веры в будущее тоже».

БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 715.

«… note 20раздражал непрофессионализм антични-ка. Тот же упрек он предъявлял Ольге Фрейденберг – не забуду страстную демифологизацию ее работ и имиджа <>. Он с холодной усмешкой настаивал на запрете «читать в душе у автора»».

ЖОЛКОВСКИЙА.К. Звезды немного нервно. Стр. 202.

Но вот доходят вести, что среди специалистов имя Ольги Фрейденберг возвращается, набирает силу, входит даже в моду. Ее цитируют, вспоминают. Ее называют великим филологом. Ну и слава Богу.

Похороны – самое жизнеутверждающее событие в человеческом обиходе. Человеку (нехоронимому) ничего не остается делать, как жить, видя, как его друг или враг никогда больше не совершит никакого житейского отправления.

Ольга Фрейденберг умерла. Тем живее остался не поехавший к ней на похороны Пастернак.

Какие-то шансы у нее жить, переболев и зарубцевавшись, были.

«Я даже не представляю себе, что бы я мог такое отделить от себя и переслать тебе, чтобы тебе не было так одиноко! Ты должна была бы все же побывать у нас и тогда или бы осталась, или что-то бы с собою увезла отчего бы тебе стало светлее и лучше (потому что мне ведь ОЧЕНЬ легко – ликующе-легко, а не матерьяльно – и незаслуженно хорошо!)».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.

Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 280.

Письмо это пишется до всякой встречи с Ольгой Ивин-ской, через полгода после смерти Адика, отнявшей у Пастернака какую-никакую жену. Мотив легкости, счастья и радости – во всех письмах 1945 и 1946 годов. Зину Пастернак встретил в момент своих тягчайших скорбей, и она рассеяла ему мрак. Олюша подвернулась, когда Пастернак был готов обнять березу в поле. За этими перипетиями Ольге Михайловне совсем ни к чему было следить.

«Я утратила чувство родства и дружбы. Друзья меня тяготят, я не вспоминаю о Боре. Это мираж далекой, перегоревшей и отшумевшей жизни. У меня почерк изменился, походка. Я слепну. <> Я доживаю дни. У меня нет ни целей, ни желаний, ни интересов. Жизнь в моих глазах поругана и оскорблена. Я пережила все, что мне дала эпоха <> Дух <> не вынес самого ужасного, что есть на земле, – человеческого униженья и ничтожества. Я видела биологию в глаза. Я жила при Сталине. <> Перенести такие мучительства можно только при крепкой опоре любви и родства. Я осталась одна. Мою жизнь вырвало с корнем».

Там же. Стр. 276.

«Я оглядываюсь на путь моей семьи. Все, чем я жила, принадлежало ей. И я думала: вот прошли такие незаурядные, большие люди (готовые создать еще что-то большее, чем они сами), как мой отец, мама. Ничего, кроме меня, от них не осталось. Но они создали для меня все, в чем я живу, чтоб потом в моем лице ликвидировалась их жизнь. Это единственный смысл моих нынешних дней».

Там же. Стр. 302—303.

«13 июля 1945. Я страшно огорчен твоей болезнью. Приезжай к нам, поживи у нас на даче. Я уверен, тебе понравится».

«2.11.45. Я летал на две недели в Тифлис <> Жизнь в Тифлисе как эта note 21, дух захватывающая гамма. Странно, что я вернулся».

Там же. Стр. 279.

«В моей жизни сейчас больше нет никакой грыжи, никакого ущемленья. Я вдруг стал страшно свободен. Вокруг меня все страшно свое. Эта атмосфера особенно велика бывает на даче, летом».

Там же. Стр. 280-281.

«1 февраля 1946. Я начал большую прозу, в которую хочу вложить самое главное… »

Там же. Стр. 281.

«31 мая 1946. Мне очень хорошо внутренне, лучше, чем кому-либо на свете <> (Все это до Ивинской.) Всего лучше было бы, если бы ты к нам собралась. Леня уже на даче, Зина и там и тут… »

Там же. Стр. 283.

«5 октября 1946 (в этом октябре он познакомится с Ивин-ской. Ведь не в первые четыре дня месяца? Впрочем, не важно – даты проставлены и в письме, еще и „более широкими мазками“). Ко мне полностью вернулось чувство счастья и живейшая вера в него, которые переполняют меня весь последний год».

Там же. Стр. 285.

Живой – пока еще – о живом. Ольга Михайловна – о московских новостях: «Я поражена смертью жены Асмуса. Ведь она была, по-видимому, еще не стара. Почему-то ее преждевременная кончина очень меня поразила».

Там же. Стр. 297.

Ирина Асмус, влюбленная в Пастернака, тремя годами младше Ольги Михайловны. Ольга Ивинская была младше ее на двадцать два года – время, за которое может родиться и стать взрослым целый человек, появиться целая новая женщина. Пастернак перепрыгнул и через эту ступеньку и стал жить в новой жизни. Ольга Ивинская как будто даровала ему новое время для жизни. Он охладел к Фрейден-берг – просто недосуг было поддерживать в себе теплоту.

Писал по-прежнему с надеждой зазвать к себе на дачу – иначе ему пришлось бы хоронить еще и ее.

Так идет их переписка: ее тоска по родне и роду, его описания своей силы и счастья; ее очень профессиональная, выдающаяся, глубокая работа в ее античной литературе и мифологии, ничего не дающая ее душе (ее отдельной от тела радости, росту, бесконечности), – может, потому, что и там ей не дано было увидеть своих плодов; отдушины (от духоты и удушенья ее затлевшего мира) пастернаков-ских приглашений на дачу. Хочется крикнуть, как в театре: «Вот, вот спасение, давай сюда! Оглянись!»; потом ее отказы, неприезды; его чуть ли не раздраженность – и так до 1955 года. Конечно, сама по себе дача, какие бы там ни были елки, грядки и поля за калиткой, какие б там ни были соседи и гости, как бы ни играл Ленечка, а то и Стасик на рояле, внуки или предчувствие внуков, даже если б там не был за грядками похоронен Адик и если б не начал Борис свою «азартную игру» – и такая дача может вылечить, а может и нет.

Просто позвать на дачу к полной жизнью живущим родственникам – это не панацея, в фармакопее не прописана. Завершать род – конечно, это знак «минус» у судьбы. Но ведь и не приговор? Сколько бездетных – и беззаботных людей, подходящих к своему концу, не оглушенных эхом пустоты вокруг себя. Нет наследников – ну и нет, есть вот такие и такие другие достижения. Большинство бездетных людей не более грустны, чем окруженные многоярусной семьей. Эти, гнездостроители, тоже поеживаются от предстоящего холода – разве что, как правило, поеживаются от него чуть позже, чем раньше примеряющиеся к вечности бездетные. В какой-то момент жизнь отойдет на угрожающее расстояние от каждого, и не в одиночестве не останется никто.