Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи

Работая рядом с Л.Н., привыкнув к этому, я все же понимал особую значимость того, что он делал. Свидетельство этому — пухлая папка, куда собиралось все, что выходило о Гумилеве, все, что печаталось в малотиражках, почти неизвестных журналах, интервью самого Л.Н. в газетах, критические статьи его оппонентов и просто недругов 11 11 Сейчас приходится пожалеть о многом — почему не осталось магнитофонных записей многих выступлений Л.Н. в Географическом обществе, почему формально скупы протоколы Ученых советов, и много таких «почему» возникает, но ведь всегда казалось, что общение с Л.Н. будет еще долгим... .

Просматривая сейчас эту папку, вижу, как нарастал интерес к Гумилеву; «пик» публикаций пришелся на конец 80-х — начало 90-х гг. — смутное время «перестройки» и развала страны. Но не хочется сосредоточиваться именно на этом, ведь научная биография Л.Н. полна «пересечений» с очень интересными людьми, весьма значимыми в истории нашей науки и даже страны. Среди них есть очень близкие Л.Н., особенно Петр Савицкий — один из «отцов» евразийства. С ним Л.Н. объединяет и трагическая общность судеб: годы, проведенные в сталинских лагерях, и удивительное сходство интересов — поглощенность кочевниковедением. Все это отражается в обширной и изумительной по взаимопониманию и доброжелательности переписке 1956–1966 гг.

Если Петр Савицкий был для Л.Н. не только авторитетом, но «дорогим другом», то Георгий Вернадский 12 12 Г. Вернадский (1887–1973), сын В. И. Вернадского, работал сначала в Праге, а с 1927 г. до конца жизни был профессором Йельского университета — одного из самых престижных в США. Создал пятитомную «Историю России». — крупнейший из русских историков в эмиграции — Мэтром, чьи отзывы из далекого Нью-Хейвена (США) воспринимались как высочайшая похвала. У этих ученых были общие с Л.Н. герои в истории, фигуры, над разгадкой которых бились и ученый в Праге, и Мэтр в Нью-Хейвене, и наш герой — в коммуналке на Московском проспекте. Это такие разные, но удивительно интересные фигуры, которые были судьбоносны для России на заре ее становления: Александр Невский и Чингисхан.

Так как же писать о Л.Н.? В очень откровенной статье «Биография научной теории, или Автонекролог» Л.Н. писал: «Личная биография автора никак не отражает его интеллектуальной жизни...», а «тайну (мастерства) может раскрыть только сам автор, но тогда это будет уже не автобиография, а автонекролог, очерк создания и развития научной идеи» 13 13 «Знамя», 1988, № 4, с. 202. . С первой частью высказывания вряд ли можно согласиться, поскольку биография Л.Н. отражает его интеллектуальную жизнь, еще как отражает... Поэтому мы избрали «биографическую структуру» книги, пытаясь вплести туда и путь развития идей. Это — отнюдь не самый выигрышный путь, наоборот, очень трудный, но применительно к Л.Н., мне кажется, единственно возможный.

Наконец еще один аргумент в пользу работы над книгой. Дело в том, что я заразился у Л.Н. интересом к евразийству — важнейшей и актуальнейшей геополитической концепции для России. В гумилевском обращении к евразийству все понятно и логично, но есть нечто загадочное и даже мистическое в том, что первые его слова об евразийстве прозвучали лишь на рубеже 80–90-х гг. Почему? Было ли это чем-то сокровенным, долго хранимым «про себя» и оглашенным только перед катастрофой распада страны? «Скажу вам по секрету, что если Россия будет спасена, то только через евразийство», — эта фраза Л.Н. прозвучала совсем незадолго до его смерти — в 1992 г. Фраза — завещание нам. Выполняя этот завет Л. Н. Гумилева, я собрал все, что прямо или косвенно относится к евразийству в его творчестве, в книгу «Ритмы Евразии», которая вышла в 1993 г. с моим предисловием. Увы, сам Л.Н. уже не смог ее увидеть.

Приведу еще одно высказывание Л.Н., которое тоже можно считать завещанием, в подходах к истории, к ее анализу, которому мы постараемся следовать: «И воинствующие нигилисты, видевшие в России лишь «нацию рабов», и ослепленные мифами славянофилы, говорящие о нации-избраннице, «народе-богоносце», были, наверное, одинаково далеки от истины. Главная проблема лежит в иной плоскости. Прежде чем ставить вопрос о холопстве или величии, нужно спросить себя и читателя: что есть сам народ, где корень отношения человека к тому, что он называет историческим прошлым своего народа?» 14 14 Гумилев Л. Н. Бремя таланта (введение к романам Д. М. Балашова. См.: Гумилев Л. Н. Чтобы свеча не погасла. Сборник эссе, интервью, стихотворений, переводов. М., Айрис-пресс, 2002).

Тревожным было лето 92-го, тревожным для всех: распад страны, шок первых реформ, какая-то зыбкость и неуверенность в «новой российской жизни». А в Ленинграде в эти летние дни тяжело болел Лев Гумилев. В мае еще казалось, что все обойдется... Когда я был у него в Академической больнице в День Победы (святой для него!), он — хоть и ослабевший, настрадавшийся — все же вышел со мной на балкон выкурить любимую «беломорину». Потом Л.Н. оказался дома, но в июне — снова в Академичке.

И — странное дело — ленинградские газеты (вполне официальные) печатали в те дни нечто вроде бюллетеней об его здоровье:

10 июня: «Операция длилась около двух часов... ночь прошла спокойно. Однако в сознание Гумилев все еще не приходит».

11 июня: «Продолжают проводить комплекс жизненно необходимых процедур.

Тот факт, что состояние больного не ухудшилось, вселяет в медиков надежду...»

13 июня: «Вновь ухудшение», и 15 июня, увы, конец... Когда еще пресса (пусть местная) давала такие сводки? Разве что в 53-м... Видимо, действовал небывалый нажим «снизу» — звонки, вопросы, просьбы. Но и это было как-то неожиданно для знавших Льва Гумилева. Неожиданно хотя бы потому, что у людей в ту пору стало много совсем других забот, чисто бытовых, ведь именно тогда возникло слово «выжить». Не могли же только слушатели его лекций по ТВ создать такой настрой прессы. Да, Гумилев был известен, но думалось, что это «широкая известность в узком кругу».

Чем же все-таки объяснить этот массовый интерес к его судьбе в мрачные июньские дни 92-го? Необычностью биографии? Тем, что он — сын двух великих поэтов «серебряного века»? Но этим интересовался довольно узкий круг людей пятимиллионного города. К тому же первые статьи о Николае Гумилеве, как и издания его стихов, только начинали появляться, даже интеллигенция знала скорее имя поэта, чем его творчество 15 15 В 1988 г. в Тбилиси вышла наиболее полная в то время книга стихотворений и поэм Н. Гумилева, но это было в Грузии, а тираж книги был «засекречен». . Да и как могло быть иначе, если в 1990 г. вопрос о реабилитации Н.Гумилева еще рассматривался Прокуратурой СССР? Тогда один из «архитекторов перестройки», А. Н. Яковлев, занимавшийся реабилитацией незаконно репрессированных, на вопрос, не пора ли сделать это и в отношении Н. Гумилева, ответил: «Рано» 16 16 Лукницкий С. «Дело» Гумилева. Москва, 1996, с. 12. Генерал Ф. Бобков — тогда первый заместитель Председателя КГБ, глава пятого «идеологического» управления, — вспоминал, что благодаря их «служебной записке в ЦК с большим трудом, но все-таки начали выходить книги Игоря Северянина, Осипа Мандельштама, Бруно Ясенского, Павла Васильева. Не удалось «пробить» только стихи Николая Гумилева, они появились в печати только после смерти Суслова» («Люди», июнь. 1997, с. 30). .