Александр Кацура - Дуэль в истории России

Русский дуэлянт — как правило, самоотверженный человек, воин, храбрец. Удивительно ли, что он — патриот (в простом и ясном значении этого слова — он готов сражаться за родину и за свободу). Увы, надо только добавить к этому печальные слова о том, что последующие сто лет многое здесь напутали. Новая несвобода подкралась изнутри, из души народной. Или лучше сказать — из души толпы, той самой бессмысленной и дикой толпы, которая сама нашла себе вождей, кумиров и которую Пушкин столь откровенно презирал.

Свобода и смерть, их жестокие объятья до изнурения первого вторым — это русский урок. 1917 год и последующие страшные годы это показали с мучительным откровением. Яростный порыв к свободе обернулся сначала массовыми смертями, голодом, расстрелами, а потом утерей всякой свободы, жуткой утерей…

Пока хмельная толпа грабила винные склады, самый чувствительный поэт той эпохи с горьким торжеством воскликнул:

Главный наследник Пушкина в XX веке — Осип Мандельштам. (Эта мысль, надо отметить, среди литературоведов уже бродила) Мандельштама с Пушкиным роднит простота стиха, ясный ум, тонкое, почти парадоксальное сочетание западничества с патриотизмом: Осип Эмильевич многократно имел возможность покинуть страну, но не сделал этого, даже понимая, что гибель неизбежна.

Сознающее длину? Еще бы! В смысле длины получилось от Воронежа до Второй речки у Владивостока. Когда у поэта нет конкретной могилы, могилой становится вся страна, во всю ее длину. Но что значит — обугленное тело7. Поэт видит себя на костре? Разумеется. Но, как Ян Гус, не желает иной судьбы. Трагическая смерть Мандельштама придала всей его поэзии особый отблеск, страшный, но и по-бетховенски вдохновляющий, словно звучат устремленные к небу самые суровые и самые красивые фрагменты 9-й симфонии. Тут прямая связь с тем, как дуэльная гибель Пушкина осветила особым блеском все творчество Александра Сергеевича. Осветила и подняла на особую высоту в русском сознании, для которого опаляющее дыхание смерти имеет столь высокое метафизическое значение.

Пушкина и Мандельштама, повторяю, ужу пытались сопоставить. Но никто не отметил у них почти родственной взаимосвязи двух мотивов: страстного желания свободы и беззаветной тяги к борьбе, к схватке, к дуэли. Ибо по количеству дуэльных эпизодов в XX столетии Мандельштам обогнал других поэтов.

Итак, две смерти — Пушкин и Мандельштам. Две гибели на совершенно разных, несопоставимых дуэлях (под второй имеется в виду дуэль Мандельштам-Сталин, о которой чуть подробней будет рассказано в послесловии). Эта разница, собственно, и определила, обозначила великое различие между двумя русскими веками — XIX и XX. Проницательные люди вправе задуматься, а какая дуэль определит в России нынешний век? И возможна ли подобная дуэль? Или в этом смысле мы окончательно выпали из времени? Смотрите, думайте. (Полагаю, у читателя не будет искушения принять за настоящие дуэльные сражения политическую пустопорожнюю трескотню в думе и за ее пределами, тем паче многосерийную словесную возню на телеэкране, умело дозированную в смысле смелости и правды и укравшую для себя суровую и гордую команду «К барьеру!». А впрочем, может, это и есть примета времени?)

Я вынужден потратить несколько слов на обращение к читателю-патриоту (точнее, псевдопатриоту в выше означенном смысле), озабоченному еврейской темой. Его неприятно удивит, а может быть, и разгневает прямое сближение Пушкина (нашего русского всего) с каким-то безродным евреем, даже и не читанным толком широкой читательской массой (две песенки, когда-то на всю страну пропетые Аллой Пугачевой, не в счет). Я обязан возразить принципиально. Дело в том, что еврейской теме здесь прямого места нет. Ибо Мандельштам — русский поэт, поскольку писал на русском языке, и ни на каком ином. Другого определения тут быть не может. Кровь? Будем мерить процент крови у Пушкина? У Лермонтова (шотландской)? У Жуковского (армянской)? У Фета (еврейской)? У Блока? У Бальмонта? У Саши Черного? У Пастернака? У Самойлова? У Бродского? У Коржавина? К чему придем? К измерению черепа циркулем? Расизм на русской почве — не только мерзость, это хуже, это — глупость.

Забавно, но несколькими строками позже мы узнаем, что самая первая дуэль юного Пушкина должна была состояться с его родным дядей, коего звали Семен Исаакович. Ну и что?! Будем искать генеалогические следы и делать страшные выводы?

А Мандельштам, кстати, формально не был иудеем, ибо по собственной воле принял христианство и крестился в методистской церкви. Впрочем, это лишь небольшая деталь, имеющая отношение к определенному периоду русской литературы.

Веcною 1836 года, вернувшись в Петербург из Михайловского, где в Святогорском Успенском монастыре Пушкин похоронил свою мать Надежду Осиповну, поэт, чье сердце наполнено было тоской и воспоминаниями, прежде всего посетил на Волковом кладбище могилу своего рано ушедшего лицейского товарища барона Антона Дельвига и оставил запись в дневнике: «Я посетил твою могилу — но там тесно…» Тема смерти давно преследовала Александра Сергеевича. Незадолго до этих дней он начал повествование из быта античного мира с намерением, как пишет его первый биограф

Антон Дельвиг.

Павел Васильевич Анненков, выразить ложное, языческое понятие древних о смерти. Главным действующим лицом должен был стать Петроний, поэт и блестящий человек времен Нерона, вынужденный, подобно Сенеке, отворить себе жилы из-за тяжелых подозрений и преследований тирана. Тема смерти неотступно завладела мыслями поэта с тридцати лет, когда он, словно откликаясь на когда-то прочитанные мысли Мишеля Монтеня, написал знаменитое:

А может, быть это произошло намного раньше, в те времена, когда совсем еще юный Пушкин, гуляя по Невскому со своим приятелем и сослуживцем по Иностранной коллегии Никитой Всеволодовичем Всеволожским, заглянул к знаменитой на весь Петербург гадалке Александре Филипповне Кирхгоф. Это было в 1819 году. Гадалка предсказала двадцатилетнему Пушкину, что он погибнет от пули белокурого человека.

Вот как об этом рассказывал позже сам поэт в Казани поэтессе, хозяйке литературного салона, Александре Андреевне Фукс-Апехтиной: «Вам, может быть, покажется удивительным, что я верю многому невероятному и непостижимому; быть так суеверным меня заставил один случай. Раз пошел я с Н. В. В. гулять по Невскому проспекту, и, из проказ, зашли к кофейной гадальщице. Мы просили ее нам погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. Взяла она мою руку, рассмотрела линии ее, затем разложила карты и вскинула на меня свои глаза с острым взглядом. Потом заговорила, «Вы, — сказала она мне, — на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее место по службе; потом в скором времени получите через письмо неожиданные деньги; третье, я должна вам сказать, что вы кончите жизнь неестественной смертию. Может быть, вы проживете долго; но на 37-м году берегитесь белого человека, белой лошади или белой головы».