Александр Кацура - Дуэль в истории России

Что же касается намеков Сенковского, то Пушкин ответил на них в вышедшем в апреле первом номере «Современника». В разделе «Новые книги» поэт писал: «В одном из наших журналов дано было почувствовать, что издатель «Вастолы» хотел присвоить себе чужое произведение, выставя свое имя на книге, им изданной. Обвинение несправедливое: печатать чужие произведения, с согласия или по просьбе автора, до сих пор никому не воспрещалось. Это называется издавать; слово ясно; по крайней мере до сих пор другого не придумано.

В том же журнале сказано было, что «"Вастола" переведена каким-то бедным литератором, что А. С. П. только дал ему напрокат свое имя, и что лучше бы сделал, дав ему из своего кармана тысячу рублей».

Переводчик Виландовой поэмы, гражданин и литератор заслуженный, почтенный отец семейства, не мог ожидать нападения столь жестокого. Он человек небогатый, но честный и благородный. Он мог поручить другому приятный труд издать свою поэму, но конечно бы не принял милостыни от кого бы то ни было.

О. И. Сенковский.

После такового объяснения не можем решиться здесь наименовать настоящего переводчика. Жалеем, что искреннее желание ему услужить могло подать повод к намекам, столь оскорбительным».

На следующий день после примирения с Хлюстиным Пушкин пишет письмо князю Н. Г. Репнину, которое, хотя и не было по форме вызовом, вполне могло послужить поводом для дуэли. Причиной письма стали дошедшие до Пушкина слухи, будто князь оскорбительно отзывался о нем у министра просвещения графа С. С. Уварова. Репнин, однако, проявил завидную выдержку и, опровергнув сплетню, заметил: «Искренне желаю, дабы вы гениальный талант ваш употребили на пользу и славу отечеству и не в оскорбление честных людей. Простите мне сию правду без лести». Ответ князя успокоил Пушкина, и недоразумение закончилось кратким письмом, в котором он, прося извинения, признал свое послание оскорбительным, объявив его минутой огорчения и слепой досады.

Через несколько дней после обмена письмами с Репниным Пушкин вызвал молодого графа В. А. Соллогуба, двоюродного брата очаровательной графини Надежды Соллогуб, к которой Пушкин был неравнодушен. Но причиной была не юная графиня. Причиной вновь стала светская сплетня — на этот раз о бестактности, будто бы допущенной графом по отношению к жене поэта. Во всяком случае, так злые языки доложили Пушкину. Дуэль была отложена из-за служебной командировки Соллогуба, в ту пору чиновника для особых поручений при министре внутренних дел. Переговоры противников продолжались по почте. Вернувшись в Москву, Соллогуб поехал прямо к близкому пушкинскому другу П. В. Нащокину, у которого Пушкин обычно останавливался, и поднял поэта с постели, чтобы сейчас же начать приготовление к дуэли.

Граф Владимир Соллогуб.

Однако благодаря вмешательству Нащокина, проявишего дружескую расположенность к обоим соперникам и немалый дипломатический такт, поэт и будущий писатель согласились кончить дело миром. Как только деликатный Соллогуб согласился принести свои извинения Наталье Николаевне, Пушкин дружелюбно протянул ему руку и сказал при этом: «Неужели вы думаете, что мне весело стреляться?..

Да что делать? J'ai la malheur d'etre un homme publique et vous savez que c'est pire d'etre une femme publique». [21] Я имею несчастье быть человеком публичным, и, знаете ли, это хуже, нежели быть публичной женщиной. — А. К.

Все эти происшествия показывают, насколько поэт дорожил своей репутацией, как боялся казаться смешным. Ни одна мелочь, способная бросить тень на его имя, не оставлялась без последствий. Понятна поэтому реакция Пушкина на возникшие весной 1836 года слухи о внимании, которое оказывает Наталье Николаевне кавалергард Дантес, приемный сын голландского посланника барона Геккерна. Вскоре стало очевидно, что сплетни — это лишь верхушка айсберга весьма сложной и разветвленной интриги и, значит, только чудо могло предотвратить поединок.

Наталья Николаевна Пушкина была чудо как хороша, и в нее влюблялись многие. Жена Пушкина блистала в обществе. «Ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы, — рассказывал позже граф Владимир Соллогуб, — я с первого же раза без памяти в нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной…»

Среди ее поклонников числился и сам царь.

Наталья Николаевна Пушкина.

Не удивительно, что влюбился в Натали пылкий и ветреный француз. Вскоре его влюбленность не стала секретом для петербургского общества. На всех балах молодой барон старался быть рядом с Натальей Николаевной.

Графиня Дарья Федоровна Фикельмон, одна из самых ярких петербургских красавиц (сама влюбленная в Пушкина, причем существовало идущее от П. В. Нащокина мнение, что между поэтом и красавицей графиней были более близкие отношения, чем просто светское знакомство), женщина умная и необыкновенно проницательная, писала о Наталье Николаевне: «Многие несли к ее ногам дань своего восхищения, но она любила мужа и казалась счастливой в своей семейной жизни. Она веселилась от души и без всякого кокетства, пока один француз по фамилии Дантес, кавалергардский офицер, усыновленный голландским посланником Геккерном, не начал за ней ухаживать. Он был влюблен в течение года, как это бывает позволительно всякому молодому человеку, живо ею восхищаясь, но ведя себя сдержанно и не бывая у них в доме.

Но он постоянно встречал ее в свете и вскоре… стал более открыто проявлять свою любовь».

Именно об этой своей новой любви писал молодой француз в начале 1836 года в Париж своему будущему приемному отцу (официально нидерландский посланник барон Геккерн усыновит Дантеса только в мае того же года). Письма эти (их два) долгое время не были известны. Лишь в 1946 году их опубликовал французский писатель Анри Труайя. Вот что писал Дантес в январе 1836 года:

«…я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив; поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу и потому, что знаю, что ты примешь участие в моей печали; но, ради бога, ни слова никому, никаких попыток разузнать, за кем я ухаживаю, ты ее погубишь, не желая того, а я буду безутешен. Потому что, видишь ли, я бы сделал все на свете для нее, только чтобы ей доставить удовольствие, потому что жизнь, которую я веду последнее время, — это пытка ежеминутная. Любить друг друга и иметь возможность сказать об этом лишь между двумя ритурнелями кадрили — это ужасно: я, может быть, напрасно поверяю тебе все это, и ты сочтешь это за глупости; но такая тоска в душе, сердце так переполнено, что мне необходимо излиться хоть немного…»