Геннадий Левицкий - Александр Македонский. Гениальный каприз судьбы

Александр уже не мог сдержать гнева: схватив лежавшее около него яблоко, он бросил им в Клита и стал искать свой кинжал. Но так как один из телохранителей, Аристофан, успел вовремя убрать кинжал, а все остальные окружили Александра и умоляли его успокоиться, он вскочил с места, по-македонски кликнул царскую стражу (это был условный знак крайней опасности), велел трубачу подать сигнал тревоги и ударил его кулаком, заметив, что тот медлит. Впоследствии этот трубач пользовался большим уважением за то, что благодаря его самообладанию весь лагерь не был приведен в смятение.

Клита, не желавшего уступить, друзья с трудом вытолкали из пиршественного зала, но он снова вошел через другие двери, с превеликой дерзостью читая ямбы из «Андромахи» Еврипида:

Далее следовали строки, которые Клит произнести не успел:

Александр, видимо, был знаком с этим произведением Еврипида, поэтому поспешил прекратить его декламацию.

Тут Александр выхватил копье у одного из телохранителей и, метнув его в Клита, который отбросил дверную завесу и шел навстречу царю, пронзил дерзкого насквозь. Клит, громко застонав, упал, и гнев Александра сразу же угас. Опомнившись и увидев друзей, безмолвно стоявших вокруг, Александр вытащил из трупа копье и пытался вонзить его себе в шею, но ему помешали — телохранители схватили его за руки и насильно унесли в спальню.

Вообще-то Александр виртуозно владел оружием (в битвах мы видим его в гуще врагов, сражающимся с несколькими противниками одновременно), и если бы он желал убить себя, то сделал бы это. Согласно сведениям Юстина, он не спешил даже с переживаниями по поводу смерти Клита:

Ликуя по поводу убийства, он стал упрекать мертвеца за то, что он вступился за Филиппа и восхвалял отцовские боевые успехи. Но когда, пресытившись этим убийством, он успокоился и гнев сменился размышлением, он стал думать то о самом убитом, то о причине убийства и раскаиваться в своем поступке; он стал убиваться о том, что похвалы своему отцу он встретил с таким раздражением, какого не должен бы проявить даже при оскорблении его памяти, и о том, что убил друга своего, ни в чем не повинного старика, среди пира, за кубками.

Все правильно, раскаяние было самым лучшим вариантом для Александра. Убийство лучшего из лучших македоняне могли бы и не простить. Даже на пиру многие старые воины в присутствии Александра поддерживали Клита. И хотя Клит должен был умереть, как Парменион и Филота, царь сделал все, чтобы представить его убийство роковой нелепой случайностью.

Испытывал ли Александр муки совести? Да. Но в то же время убийство друга было для него необходимостью — он стал препятствием на пути к неограниченной власти. И потому в его переживания все чаще, как отмечает Юстин, вторгались весьма рациональные мысли: «Он думал и о том, сколько пересудов и недоброжелательства вызвал он своим поступком в войске и среди покоренных народов, сколько страха и ненависти среди своих друзей, сколь горьким и печальным сделал свой пир, оказавшись на пиру более страшным, чем вооруженный во время битвы».

Сходные с Юстином выводы мы найдем у Курция Руфа:

Впрочем, его больше беспокоило, что, как он видел, все друзья пришли в ужас; ведь после этого никто не осмелился вступать с ним в разговор; ему придется жить в одиночестве, как дикому зверю, который одних пугает, а других сам боится. На рассвете он велел принести к себе все еще залитое кровью тело Клита. Когда его положили перед царем, тот, обливаясь слезами, вскричал:

— Вот какую благодарность воздал я своей воспитательнице: два ее сына ради моей славы приняли смерть под Милетом. А ее брат, единственное утешение в одиночестве, убит мною на пиру! К кому ей, несчастной, теперь прибегнуть? Изо всех лишь я один остался у нее; но именно на меня она не сможет спокойно смотреть. Могу ли я, убийца своих спасителей, возвратиться на родину и протянуть руку воспитательнице так, чтобы не напомнить ей о горе?

Казалось, не будет конца его слезам и жалобам; поэтому тело Клита по приказу друзей было унесено. Царь же три дня лежал запершись. Оруженосцы и телохранители подумали, что он решил умереть, и все ворвались в его покои; долгими просьбами они с трудом сломили его упорство и заставили принять пищу.

И подхалимы Александра, и прорицатели ломали голову, как лучше объяснить убийство Клита. «Друзья, напуганные его молчанием, без разрешения вошли в спальню, — рассказывает Плутарх. — Но речи их не тронули Александра. Только когда прорицатель Аристандр, напомнив царю о сновидении, в котором ему явился Клит, и о дурном знамении при жертвоприношении, сказал, что все случившееся было уже давно определено судьбою, Александр, казалось, несколько успокоился».

Даже римского историка Арриана тронули крокодильи слезы Александра:

По этому поводу некоторые прорицатели объявили, что Дионис разгневался, так как Александр пренебрег жертвой ему. Друзья с трудом уговорили Александра притронуться к еде и кое-как привести себя в порядок. Дионису жертву он принес, потому что ему желательнее было приписать случившееся несчастье гневу божества, а не собственной порочности. Я очень хвалю, однако, Александра за то, что он не отнесся к своему преступлению как к чему-то незначительному, не стал защищать себя (такой защитник хуже преступника), а сознался в падении, человеку свойственном.

И удивительное случилось. Курций пишет:

Чтобы царь меньше терзался убийством, македонцы постановляют, что Клит убит законно, и даже хотят запретить похороны, но царь приказал предать тело земле.

Наконец заботливые македоняне привели к убийце их заслуженного товарища двух философов: Анаксарха из Абдер и Каллисфена — родственника Аристотеля. Как рассказывает Плутарх, философы давно соперничали друг с другом; и нетрудно догадаться, чьи идеи были ближе Александру.

Каллисфен пытался кроткой и ласковой речью смягчить горе царя, а Анаксарх, который с самого начала пошел в философии особым путем и был известен своим презрительным отношением к общепринятым взглядам, подойдя к Александру, воскликнул:

— И это Александр, на которого смотрит теперь весь мир! Вот он лежит, рыдая, словно раб, страшась закона и порицания людей, хотя он сам должен быть для них и законом и мерою справедливости, если только он победил для того, чтобы править и повелевать, а не для того, чтобы быть прислужником пустой молвы. Разве ты не знаешь, — продолжал он, — что Зевс для того посадил с собой рядом Справедливость и Правосудие, дабы все, что ни совершается повелителем, было правым и справедливым?