Павел Огурцов - Конспект

— Магарыч.

— Верно! Именно — магарыч. Что тут плохого? Возьми, Григорьич, не обижай людей своей гордостью.

Ясно: отказ не поймет. Что же делать? Ага!

— При чем тут гордость? Рассудите спокойно. Бабоньки есть бабоньки, кто-нибудь обязательно проговорится. А потом что? Сначала — слухи, потом — расследование. Вы думаете — ваша хата с краю? А кто деньги собирал?

— Да не собирал я, только взялся передать.

— Но все равно — участник этого дела. Каслинский знает?

— Что ты! Не знает. Ты уж, Григорьич, ему не говори. Что ж теперь делать? Неужто вернуть?

— Что хотите, то и делайте, только я денег не возьму — не хочу рисковать. Ведь и бабоньки погорят — расценки им тогда срежут. Вот и объясните им, чтобы молчали.

Подписывал документы, приготовленные Аней.

— Ну, что — не взяли?

— Что не взял?

— Да деньги. Вы думаете — я не знаю? Ну, конечно: у Ани подруга — обмотчица.

— Не взял. А вы сомневались?

— Так и знала, что не возьмете. И правильно!

В теплую погоду, когда шел с работы, часто видел сидящего на крыльце сторожа, старого-престарого, низенького, коренастого, напоминавшего по сходству с иллюстрацией деда из гоголевского «Заколдованного места». Рядом с ним аккуратно разложены торбочка с вырисовывающимся в ней контуром кастрюльки, книжка и на ней — очки, кисет и на нем трубочка-носогрейка и еще цiпок-палка, с которой он ходит. Ниже, на ступеньке лежала довольно большая собака неопределенной породы. Когда кто-либо проходил мимо, собака поднимала голову, смотрела на проходящего, потом, повернув голову, — на старика, но старик никак не реагировал на ее вопросительный взгляд, и она снова клала голову на вытянутые лапы. Когда же проходило много людей, собака вставала и вертела головой, глядя то на проходящих, то на старика. Проходящие улыбались и здоровались, перекидывались со стариком двумя-тремя фразами, иногда и останавливались.

— Ничего не забыл из своего хозяйства?

— Радiй, що не забув.

— А чего это я должен радоваться?

— Бо послав би тебе по забуте.

И я, как все другие, стал здороваться со стариком. По дороге на шахту увидели идущего навстречу старика. Он в кожухе. В одной руке палка, в другой — торбочка. То опережая его, то отставая, бежала собака, та самая, которая сидит с ним на крыльце.

— Далеко встречает собака, — говорю спутникам.

— Да нет, Григорьич, это его собака. Он с ней на дежурство ходит.

Подъезжаем ближе. Видны латки на кожухе. Видно как ему трудно передвигать ноги.

— Сколько ему лет? Не знаете?

— Наум, а сколько ему было, когда мы помогали ему хату ремонтировать?

— Было... 79. Значит, теперь 81.

— Ого! Ему бы на покое жить и сказки правнукам рассказывать.

— Эх, Григорьич! А жить на что? Они вдвоем со старухой, больше никого. Какой уж тут покой? У нас он хоть рабочую пайку получает, да на старуху — хлебную карточку и хоть что-нибудь да перепадает. Ты не смотри, что он плохо ходит — он еще крепкий. Когда мы с ним хату его ремонтировали, Наум с ним боролся.

Они оба засмеялись.

— Было такое дело, — говорит Наум. — Кончили работу, выпили, закусили, старик стал прошлое вспоминать, разошелся и захотел бороться. Давай бороться, — и все тут! Ну, я и вышел. Может он когда и был сильным, но чувствую — положить его могу. А мне его жалко — ведь расстроится, сильно расстроится. Могу и поддаться, чтобы он меня положил, мне не жалко, так ведь догадается, что поддался, и тогда, конечно, обидится. Ну, я и вроде как стараюсь, стараюсь, а положить его не могу и ему не даю меня положить. Пыхтели, пыхтели и признали ничью. Ну, старик радовался!.. — Они снова засмеялись.

— Собака у него хороший сторож. — Кажется, — что на заводе воровать? А был случай — ночью кто-то полез через забор, а старик пустил собаку. Так он еле ноги унес, хорошо еще, что не успел с забора слезть, а то было б дело.

— А как это получилось, что вы его хату ремонтировали? Нанялись, что ли?

— Как это нанялись? За деньги, что ли? Ну, ты скажешь... Как это язык у тебя повернулся? Сколько лет вместе работаем, а ты — нанялись!..

— Ну, извините. Не сообразил.

Вышел из цеха когда уже стемнело. Во дворе безлюдно. Сидя на своем месте, старик читал под лампочкой. Поздоровались. Собака посмотрела на меня, на старика и снова положила голову на лапы. Старик сказал, снимая очки:

— Не допомагають уже i окуляри.

— То давайте я вам почитаю.

— Та не дражни старого.

— А я справдi.

— Хiба в тебе є час?

— Якраз зараз i є.

— Тодi сiдай. Їсти хочеш?

— Спасибi, я обiдав.

— Та коли це було?

— Та коли б не було, а їсти щось не хочеться.

— А дома тебе не ждуть?

— А я тут один.

— А сам звiдкiля?

Поговорили, потом я взял книжку и удивился: «Вечори на хуторi бiля Диканьки». Впервые вижу Гоголя в переводе на украинский. Посмотрел когда издана — в прошлом году. Снова удивился: издана теперь, когда украинизация свернута.

— Уперше читаєте?

— Яке там уперше! Так книжка ж яка! Тiльки досi не читав її нашою мовою, ото ж побачив i купив. Тепер я рiдко книжки купую.

Еще поговорили. Наверное, старик был рад любому собеседнику. С тех пор, когда я задерживался, и во дворе было уже безлюдно, а я никуда не торопился, — мне редко было куда торопиться, — подсаживался к старику, читал вслух, а больше слушал его рассказы и рассуждения о жизни.

Имени-отчества его не помню, а фамилию не забудешь: Хайнетак. Он был не только любителем чтения, но интересным человеком и хорошим рассказчиком. Родился в Бахмутском уезде. Его отец, когда ездил с чумаками, брал и его, ребенка, с собою:

— Привчав чумакувати. Так чумаки перевелися.

Парубком возил на волах почту из Бахмута в Макеевку.

— Лежиш на возi, люлькою попихуєшь, а воли самi дорогу знають. Навкруги степ, могили, де-не-де хутори по балках. Як звечорiє — бiля отари зупиняємось, чабани до казана запрошують. Посiдаємо, та й пiдуть балачки.

Старик рассказывает, а мне вспоминается «Счастье» Чехова.

— А потiм де робили?

— Де тiльки не робив: i по экономiях, i по шахтах, i по заводах. От тiльки коногоном не мiг робити — коней жалко.

— А свого хазяйства не було?

— Нi, не було. В батькiв багато дiтей було, так я змалку — у наймах.

Он был живой историей Донбасса — при его жизни сложился этот крупнейший промышленный район.

— А на вiйнi були?

— Довелося. 3 турком воював. А потiм уже не брали.

— А дiти у вас є?

— Були. Два сина i дочка. Дочка ще дитиною померла, сини загинули, один — у японську вiйну, другий — у... як її... iмперiалiстичну.

— А онуки є?

— Були, а тепер — хто ж знає? Невiстки повиходили вдруге та пороз’їжджали, i слiду не залишилося.

— А ваши брати та сестри?

— Нiкого вже нема. Я був наймолодший.

Хайнетак искренне и настойчиво звал меня к себе в гости, и, чтобы не обидеть старика, я заставил себя в выходной день пойти к нему, а потом с удовольствием, хотя и изредка, еще несколько раз бывал у него. По одну сторону недлинной окраинной улочки сразу за домиками начинается пологий склон балки, и линия оград из породы здесь — ломанная: сколько земли осилили — столько и огородили. Но и за оградами росли кукуруза, подсолнух, тыквы, картошка и всякие овощи, паслись козы, привязанные к вбитым в землю кольям, а ниже, на более крутом склоне — кусты терна, шиповника и редкие деревья дикой груши, среди которых с воинственными криками носились мальчишки. После нагромождения халуп и землянок на склонах других балок такие улочки с деревьями вдоль оград и слоем печной золы, заменяющим мостовую, выглядели почти аристократически.