Елена Якобсон - Пересекая границы. Революционная Россия - Китай – Америка

Продрогшая, мокрая и несчастная, я села на пол в коридоре и разрыдалась. Никто не мог заставить меня снова войти в класс! Я была безутешна. Каким-то образом разыекали маму, и она забрала меня домой. В эту школу я больше уже не пошла.

В 1922 году в Москве царил такой хаос, что никто не следил за тем, в какую школу ходит ребенок. Мама просто отвела меня в другую школу, ближе к нашему дому, так что я одна могла дойти до нее пешком.

К этому времени я уже была более искушенной и знала, как найти туалет. То, что я еле читала, никого не интересовало. Советские школы следовали новому «революционному» методу обучения, который, кстати, на самом деле был системой, использовавшейся в американских дальтонских школах (Dalton School). Ученики не сидели за партами, поставленными аккуратными рядами, не переписывали отрывки из учебников, не учили наизусть правила грамматики и арифметики. Детей разбивали на рабочие группы, и каждой задавали определенную тему. Система эта должна была способствовать «духу коллективизма», но учителя не умели ею пользоваться. Работавшие в школе еще до революции, они терялись и не понимали, что от них требуется. Новые же учителя, назначенные коммунистическими властями, не обладали достаточными знаниями, чтобы преподавать в такой нерегламентированной обстановке.

Однажды я вошла в класс и увидела новую девочку, темную маленькую фигурку, одинокую и напуганную. Я села рядом с ней. Девочка придвинулась ко мне, взяла меня за руку, и так держась за руки, мы провели весь день, прижимаясь друг к другу, как два щенка. Мы не очень-то продвинулись в работе над заданной темой, но на нас никто не обращал внимания. В конце дня плотный мужчина со смуглым лицом пришел за девочкой. Вероятно, она была дочкой чиновника «нового класса», родом из какой-то азиатской республики. Мы поцеловались и обнялись со слезами на глазах. На следующее утро мы бросились друг к другу и опять провели весь день вместе. Так продолжалось до того дня, когда она вдруг перестала ходить в школу.

Скоро я оказалась в группе детей «классовых врагов».

Мы слышали, что наших родителей называют врагами, и воспринимали это как нечто привычное, вроде заболевания инфекционной болезнью. Мы оказались вовлеченными в процесс естественного отбора, находя тех, кто наиболее похож на нас. В нашей группе была дочь известного меньшевика, сидевшего в тюрьме. Родители одного мальчика пропали без вести, он жил с тетей.

Игорь, сын выдающегося русского историка Тарле, также входил в нашу группу. Семья его жила в относительном благополучии, им даже разрешили сохранить старую московскую квартиру. По предложению Игоря наша маленькая учебная группа собиралась у него дома. Нам дали тему «Мексика», но в школе не было библиотеки, и профессор Тарле разрешил нам пользоваться книгами из его домашней библиотеки. Как странно было очутиться в прилично обставленной квартире, знать, что и сейчас некоторые люди живут хорошо и не продают своих вещей! Друзья моих родителей только и говорили о том, что бы еще продать, чтобы пополнить мизерный заработок...

Мои родители, хотя и «враги народа», оказались нужны новому режиму и поэтому получили шанс на выживание. Другим же «врагам» не так повезло. Получив прозвище лишенцев, они потеряли не только имущество, но и почти все права, а вместе с ними и возможность заработать на жизнь. Этих «не-людей» никто не брал на работу, и они продавали на рынках то немногое, что у них осталось. Моя мама тоже ходила на рынок продавать что-нибудь из наших вещей, когда нам не хватало денег. Новое правительство открыто заявляло, что «враги народа» обречены на вымирание, и чем скорее они вымрут, тем лучше.

Мне, как и всем детям в школе, «промывали мозги», пытаясь создать «нового советского гражданина». Я не ставила под сомнение марксистско-ленинское учение, не очень понимала, что такое классовая борьба или диктатура пролетариата, несправедливость и жестокость царского режима, неизбежность большевистской революции и ее конечной победы. Мы принимали все это за истину. Наши родители не смели с этим спорить. Возможно, они оградили нас от возможных последствий, угрожавших тем, кто проявлял «еретические» настроения. Они защищали и самих себя, потому что некоторых детей удавалось убедить доносить на крамольное отношение родителей к советской власти. А у некоторых детей родителей вовсе не было.

Своих родителей в этот период я видела мало, а авторитет Аграфены сильно поколебался. Теперь я редко ходила с ней в церковь, хотя и продолжала молиться перед сном. Аграфена старела. Моя сестра Нина была своенравным и энергичным ребенком, она не желала тихо сидеть в церкви, пока няня молится, как я в ее возрасте. Несмотря на все молитвы Аграфены, я, ее дитя, от нее отдалялась, переходила к «врагам», обреченная на прямой путь в ад и вечное проклятие. Аграфена не понимала новых порядков, никак не могла к ним приспособиться. Какие-то активисты на нашей коммунальной кухне пытались уговорить ее вступить в профсоюз и потребовать от моих родителей жалованье, которое они якобы ей задолжали за работу во время Гражданской войны.

Изменилось все даже в родной ее деревне под Воронежем, куда она приехала навестить родственников. Церковь превратили в государственный склад, священник исчез. Люди были озлоблены и жили в нищете. Она вернулась еще более несчастная, чем раньше. Мне было жаль Аграфену, но я хотела быть как все, хотела быть «хорошей советской девочкой», стать частью нового общества. Антирелигиозная пропаганда, однако, никак на меня не действовала. Я по-прежнему верила в Бога, но знала, что свою веру и молитвы должна скрывать, потому что «хорошие» советские граждане не должны верить в Бога.

Для Москвы это время, начало 1920-х годов, было нелегким. По улицам бродило множество бездомных детей, беспризорников. В трагические годы Первой мировой войны, революции, Гражданской войны великое множество семей было вынуждено покинуть родные места, потеряли дома и имущество в панике массового бегства то от одного врага, то от другого. Нередко ребенок, случайно выпустивший руку своей матери, терялся в толпе, и его уже никто не мог найти. Сотни, тысячи детей всех возрастов разбрелись по стране в поисках пищи и крова — беспомощные жертвы болезней и голода. Вид их вызывал жалость и горечь.

Новое советское правительство не знало, что делать с этими толпами беспризорников. Датский Красный Крест первый забил тревогу и организовал акцию по обеспечению детей едой и одеждой. Но частная благотворительность наткнулась на активное противодействие советских органов, ответственных за детское здравоохранение. Московская милиция ловила детей и помещала их в государственные детские дома, однако многие убегали оттуда и возвращались к уличной жизни, где было больше шансов выжить. Они находили приют в развалинах старых домов, на железнодорожных станциях и на мусорных свалках. Чтобы выжить, они превратились в жестоких хищников, грабили даже средь бела дня и воровали все подряд в магазинах или на рынках.