Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить...

Хозяином был Литфонд, а по существу, конечно же, государство.

Итак, городок писателей менялся. Не менялось лишь колхозное поле, то самое, где во время войны стояла сколоченная из досок и бревен ложная зенитная батарея...

Поле засеивалось рожью, кукурузой (при Хрущеве), иногда его (поле) держали под паром.

Несколько лет подряд на нем устраивали земляничную плантацию.

Кстати сказать, хотя кукуруза здесь до конца не вызревала, но вырастала высокой, сочной и даже давала початки молочно восковой спелости, которыми с удовольствием лакомились не только колхозные животные, но и прохожие, в том числе и обитатели элитарного городка.

Словом, поле как могло служило своему родному колхозу и одновременно являлось немым укором бездельникам-дачникам, которые только и делали, что гуляли и мечтали, в то время как труженики села... и так далее, и тому подобное.

Короче говоря, обширное колхозное поле, куда по весне привозили с колхозной фермы органические удобрения - иногда из коровников (один запах), иногда из свинарников (совсем, совсем другой!), было для городка, как бельмо на глазу.

Я так много внимания уделил этому полю из-за отца.

Он рассказывал, что писательское начальство (не последние, между прочим, в этом государства люди - и депутаты верховного совета, и члены центрального комитета правящей партии) не однократно пыталось прибрать колхозное поле к рукам и использовать по назначению - то есть разделить на участки и построить еще несколько десятков, или сотен, писательских дач. Но даже они, всесильные вельможи, ничего не могли поделать - колхоз, организованный здесь в первые годы революции (или чуть позже), получил свои земли в вечную собственность.

И хотя была очевидна его хозяйственная несостоятельность, земля, как революционное завоевание трудового народа, оставалась колхозной.

Снова вернусь в то военное переделкинское детство.

Именно тогда отец, развлекая нас с Левкой, познакомил с несколькими детскими стишками, которые мне, да наверное и брату, очень нравились и хорошо запоминались.

То, что они хорошо заминались, ясно хотя бы из того, что до сих пор я их помню. Показателем того, что стишки нравились, было то, что мы, даже запомнив их наизусть, требовали, чтобы отец их повторял снова и снова.

Думаю, ему это было приятно.

Поскольку я никогда не видел эти шутливые четверостишия напечатанными, приведу их здесь.

Первое.

Под комод забрался ежик,

У него не видно ножек

У него, такого злючки,

Не причесаны колючки

И никак не разберешь -

Это щетка или еж.

Второе.

Пес-барбос купил газету

И надел очки на нос.

"Брось газету,

Толку нету-

Ты ж неграмотный барбос!"

Третье.

Муха в гости собиралась

Ехать очень далеко.

Умывалась, наряжалась,

Перед зеркалом металась

И - попала в молоко.

И - четвертое.

Словно маленький ребенок

Спит в постельке поросенок

И его большая мать

Стала песню напевать:

"Баю-бай! Баю-бай!

Будь моя свинюшка пай

Через год совсем как я

Будешь ты вполне свинья."

В свое время эти стишки хорошо были известны в литературных и около литературных кругах, их цитировали, даже толком не зная, каким образом и откуда они залетели в память того или иного человека.

Таким образом они воспринимались, как народное творчество.

Кстати сказать, и некоторые другие строчки отца имели хождение по Москве.

Например, следующее двустишие:

"- Как живете, караси?"

"- Ничего себе, мерси."

Часто так же повторялась вызывающая улыбку реплика "Я стою босяком в коридоре!", которая вылетела на улицу из романа "Время. вперед!" и была подхвачена московской публикой.

Закончив очередную работу, отец чувствовал себя опустошенным, становился замкнутым, молчаливым. Из его коротких реплик было ясно, что он боится, что уже никогда больше не сможет сесть за стол и написать ни одной строчки.

Так повторялось всякий раз, лишь только в рукописи ставилась последняя точка.

Однако степень остроты мучительного ощущения безнадежной внутренней опустошенности была разной. Во многом это зависело от внешних обстоятельств, которые бывали довольно суровыми, даже можно сказать ужасными.

Конечно же, подобные обстоятельства не сваливались на голову внезапно, условия их возникновения жизнь готовила тщательно и исподволь, но уже когда все было готово, то - берегись!

Если уж приводить пример такой ситуации, то лучше истории с романом "Святой колодец" и представить невозможно.

Отец приступил к работе на этой вещью в 1962 году и закончил ее через три года, в шестьдесят пятом.

Как обычно он писал с увлечением, целиком погрузившись в работу, ни на что постороннее не отвлекаясь.

Говоря "постороннее", я имею в виду в первую очередь руководство созданным им журнала "Юность", который отец возглавлял в течение пяти лет с момента основания в 1956 году до, кажется, 1960 года.

Именно тогда он вдруг - решительно и бесповоротно - навсегда ушел из редакции.

И как следствие этого шага - появление "Святого колодца", что дало основание читателям, следящим за его творчеством, говорить о "новом" Катаеве.

Ведь дальше последовали не менее успешные книги - "Трава забвения", "Кубик", "Алмазный мой венец", "Волшебный рог Оберона"...

Если забыл написать, то сейчас отмечу, что наряду со многими другими произведениями отца и "Трава забвения" и ранее упоминавшийся роман "Время, вперед!" названы словосочетаниями или строками из стихотворных произведений, в данном случае Пушкина ("Руслана и Людмилы") и Маяковского ("Левый марш").

Дальше можно перечислить все произведения, написанные отцом в течение почти двух с половиной десятилетий, завершающих его жизнь.

"Новый" Катаев.

Может быть и так.

Я же считаю, что новая катаевская проза - мучительное, но неизбежное возвращение Катаева к себе самому. И связано оно с тем сравнительно коротким периодом жизни, творчества и редакторской деятельности, о котором я пытаюсь рассказать.

Почему он бросил "Юность" в то время, когда новый яркий журнал достиг широкой известности и был, что называется, на устах у всей советской читающей публики?

Здесь я вступаю в такую область, где больше приходится строить догадки, предполагать, чем говорить о безусловных фактах.

Как, например, "технически" должен был совершаться уход со своего поста главного редактора всесоюзного общественно политического и литературно художественного журнала?

Путь был один: Центральный Комитет коммунистической партии и Совет Министров выпускали постановление о снятии главного редактора с его должности в связи с тем-то и тем-то (переход ли на другую работу, из-за болезни ли, мешающей плодотворной деятельности, или же безо всяких ужимок объявлялось, что тот или иной товарищ в силу политической незрелости, если не хуже, не достоин занимать это ответственное место).