Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить...

О его остроумии, кстати сказать, отец после одного из посещений Парижа привез такое свидетельство.

Однажды де Голль пригласил к себе в ложу в Гранд Опера, где, кстати сказать, потолок (называемым плафоном) был расписан великим художником Марком Шагалом, советского посла. Сидят они, беседуют, и советский посол, чтобы подчеркнуть близость культур двух великих держав, говорит:

- Обратите внимание, господин Президент, что плафон Град Опера расписан художником из России.

- Я хожу в оперу не для того, чтобы глядеть в потолок, - холодно ответил генерал.

Так вот, отношения де Голля и нашей страны были так хороши, что в Советском Союзе как-то перевели и издали его книгу. Советский посол воспользовался этим фактом, чтобы вручить Президенту авторский экземпляр его книги на русском языке.

Де Голль с интересом и благодарностью принял книгу, повертел ее в руках и, передавая своему помощнику, распорядился, чтобы гонорар за нее был по обыкновению переведен на счет благотворительного фонда в пользу больных детей.

- Никакого гонорара нет, - возразил помощник. - Советский Союз не платит иностранным авторам.

- А Франция платит советским авторам? - поинтересовался генерал.

- Разумеется, господин генерал.

- В таком случае Франция также прекращает платить гонорары советским авторам, - заявил Президент, и счета советских авторов во французских банках, в том числе, и отца, были заморожены.

Книжка об отце заканчивается.

Был ли он доволен собой, своей судьбой, своим творчеством?

На три этих вопроса, самых, пожалуй, главных в жизни человека, и отец-то вряд ли смог бы ответить.

А уж я тем более не смогу.

- Я - средний русский писатель.

Фразу, звучащую, как формула, я слышал из его уст в течение многих лет, и теперь понимаю, что он защищался этой фразой от несправедливых наскоков критики, которую ни в грош не ставил, и от неумеренных восторгов почитателей.

В этом он был глубоко уверен, и никто не смог бы заставить его изменить столь высокую оценку, данную самому себе.

Отец утверждал, что никогда не перечитывает своих произведений, и это было правдой.

Он время от времени раскрывал свои книги, но не мог осилить и нескольких страниц, потому что жил уже в атмосфере нового замысла, совсем, совсем другого.

Он утверждал, что для каждого следующего произведения создает новый строительный материал, а не пользуется кирпичами, приготовленными для предыдущих вещей.

Но когда он читал только что написанные страницы, чувствовалось, что они ему нравятся.

И все же мне кажется, что порой он испытывал чувство мучительной неудовлетворенности, ставшей, возможно, навязчивой идеей, заставившей его в последние годы, или даже месяцы жизни приступить к переработке своей пьесы "Растратчики", которая в свое время, более полувека назад была написана по предложению Художественного театра, поставлена на его сцене и затем после восемнадцати представлений исчезнувшая из репертуара.

Отец не распространялся об этой своей работе...

Часто я заставал его согнувшимся над столом, но он или не замечал присутствия постороннего или же бросал мельком взгляд и снова углублялся в рукопись, хотя частенько в подобных случаях с удовольствием отвлекался, заявляя:

- Русские писатели любят, когда их отвлекают от работы!

Он закончил этот тяжелый труд, но кто знает - дал ли ему результат удовлетворения, успокоил ли его.

Отец утверждал, что каждое свое произведение переписывает по три раза.

Думаю, такая практика началась со времени так называемого "нового Катаева", то есть с "Маленькой железной двери в стене" и "Святого колодца" и далее до последней его работы - "Сухой лиман".

Все три рукописи одного и того же произведения разительно отличались друг от друга.

Самая первая - черновая - была испещрена поправками, вымаранными отдельными словами и целыми предложениями, крест накрест перечеркнутыми абзацами, а иногда и целыми страницами.

Вторая рукопись выглядела гораздо лучше - аккуратные строки, почти без помарок - хоть отдавай машинистке.

Отец, однако, не успокаивался и переписывал рукопись еще один раз, третий.

И этот, третий, вариант совсем уже не походил на два предыдущих. Между абзацами появлялись просветы, и рукопись от этого становилась словно бы прозрачной. Одни абзацы были поуже, другие пошире. Иногда коротка фраза из двух трех - слов, занимающая пол строки или еще короче, отделялась сверху и снизу полновесным просветом.

На этом этапе работы над новым своим сочинением (третья рукопись) на мой вопрос, что он сейчас делает, отец озорно улыбался, прикладывал ко рту две сложенные ладони и с шумом выдувал воздух, словно бы наполняя невидимый воздушный шарик...

Мальчишка, да и только!

"Живу..."

Таково последнее слово в его земной жизни, написанное писателем Валентином Катаевым в дневнике.

После этого было еще полтора месяца страданий в больничной палате, желания выбраться оттуда.

Через несколько дней после начала болезни, когда нам, его жене и детям, позволили навестить отца, мы принесли в палату несколько букетов цветов.

Это были очень хорошие, сильно пахнущие розы - крупные и мясистые.

Отец повел глазами, слабо иронически улыбнулся и проговорил:

- Как на похоронах.

Прошел месяц.

Состояние его, как говорится, стабилизировалось и больничная палата стала тяготить его.

Последние слова, сказанные мне, были такие:

- Обещай мне, что ты меня увезешь домой.

Он крепко держал мое запястье своей такой родной прекрасной рукой и лицо выражало уверенность, что уж сын-то не подведет. Но эта безоглядная уверенность говорила о том, что уже ничего не осталось, кроме последней, самой последней надежды.

Выйдя из палаты, я направился к врачу и тот заверил меня, что в понедельник (дело было в пятницу) отца отпустят домой.

До возвращения домой ему нужно было продержаться двое суток. Не случилось.

В субботу отца не стало.

Постоянно думаю о нем, размышляю, восхищаюсь и вместо того, чтобы раз и навсегда попрощаться, повторяю: - Привет, папа...

Москва - Отепя - Москва

Весна - лето 2002 г.