Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Марат прищурился и по мере того, как разбирал то или иное положение, загибал очередной палец.

— Каковы принципы, на которых построена Декларация прав и которые соответственно должны были лечь в основу конституции? Их всего три: свобода, равенство и братство. Рассмотрим же, как эти нетленные принципы действительно отразились в конституции.

Свобода… Что может быть первоочереднее, важнее для государства в целом и для каждого отдельного член общества? К сожалению, всякий не предвзятый наблюдатель вынужден будет отметить, что в конституции наше от свободы осталось одно воспоминание.

Политическую свободу имеют члены сената, чтобы издавать свои превосходнейшие законоположения. Политической свободой обладает деспот, имеющий право налагать на эти законоположения свое вето. Ею, наконец, располагают в той или иной мере несколько тысяч государственных пиявок, высасывающих соки народа. Что же касается самого народа, то он сегодня дальше от свободы, чем во времена рабства; более половины населения Франции, получившее позорную кличку «пассивных граждан», обладает единственным видом свободы — свободно помирать с голоду; участие же их в делах политических примерно то же, что участие зрителей в пьесе, — они не могут высказать своих требований, ни тем менее добиться претворения этих требований в жизнь. Так обстоит дело с политической свободой.

Хорошо, скажешь ты, но ведь есть же еще свобода гражданская, гарантированная всем жителям Франции! Ну что ж, посмотрим, как она гарантируется. Гражданская свобода, как известно, в значительной мере зависит от высшей и низшей администрации. Однако нынешняя ваша администрация не лучше, но хуже, чем была при прежнем строе. Ныне обыватель в сто раз больше терпит обид от гнусных альгвазилов и сбиров Байи и Мотье, чем терпел их от приспешников деспота, и при этом не знает, кому жаловаться, у кого искать защиты. В новой администрации нашей находишь большинство лиц, входивших в состав прежней, но к ним добавлены тысячи новых интриганов, честолюбцев и плутов, еще хуже прежних и таких же слуг старого порядка, которые обдирают и грабят, утесняют и прижимают сколько им угодно, чиня все новые злодейства совершенно беспрепятственно и безнаказанно. Так обстоит со свободой гражданской. Остается свобода домашняя. Но к чему она тем, у кого нет дома? А если он даже и есть, те же сбиры могут в него ворваться средь бела дня или под покровом ночи и бесчинствовать в свое удовольствие, насильственно отрывая несчастных от их очагов и присваивая под видом конфискации последние жалкие их пожитки…

Ничего, скажешь ты, пусть со свободой у нас не все в порядке, зато живем мы теперь в состоянии полного равенства — не им ли в первую очередь были озабочены составители конституции? Ну что ж, поговорим о равенстве.

Во имя равенства разрушили наследственные привилегии и конфисковали имущества церкви. Но это лишь подравняло гражданское состояние бывших привилегированных сословии, а народ и здесь остался с носом. Национализированные имущества ушли на нелепые затеи правительства, на мотовство, мошенничество и разбой государственных вампиров. Намеревались устранить злоупотребления духовенства, но жезлоносцы и митроносцы удержали огромную долю — им платят большое жалованье из кармана бедняка; бедняк же лишился и той минимальной помощи, которую когда-то имел от церкви, — вот к чему привело конституционное «равенство» уже на первом его этапе.

Нам было объявлено, что все люди равны по своей природе, что при занятии должностей следует считаться лишь со способностями и нравственными качествами кандидатов. Ничего не скажешь, отличный принцип. Но приемами фокусников законодатели свели эти положения на нет, поскольку в конституции было прибавлено, что без уплаты прямого налога в марку серебром граждане не могут быть представителями нации; без уплаты прямого налога в десять ливров они не могут стать выборщиками; без уплаты прямого налога в три ливра они не могут быть «активными» гражданами. Так путем мелких оговорок был найден искусный способ закрыть перед народом двери Законодательного собрания, судов, директорий, муниципалитетов. Малоимущих и неимущих граждан объявили неспособными отправлять какую бы то ни было из должностей, на которые их призывали во имя равенства прав, им запретили избирать на эти должности, их лишили самого звания граждан. Знаменитая наша Декларация прав была, следовательно, пустой приманкой на потеху дуракам, пока отцы-сенаторы боялись их раздражения, ибо в конечном итоге она сводится к передаче в руки богатых всех преимуществ, почестей, всего нового порядка. Таковы отменные плоды нашего равенства.

Остается братство. Но стоит ли после сказанного много о нем распространяться? Какое может быть братство между «активными» гражданами, которые обворовывают бедняка, и «пассивными», которые являются обворованными? Между буржуа, одетыми в форму национальных гвардейцев, и жертвами их расстрелов? Между жителями метрополии и цветным населением колоний, которых конституция приговорила к вечному рабству? Братство… Да само слово это звучит сейчас как насмешка, как издевательство над священным принципом, во имя которого пролито столько крови…

Так-то, мой друг. Это лишь магистральные направления. О частностях можно было бы наговорить в сто раз больше, но я думаю, и сказанного достаточно. А теперь подумай: как же я, без устали, без сна и покоя боровшийся все эти годы во имя светлых принципов, могу жить, если вижу эти принципы втоптанными в кровь и грязь? Как могу продолжать я служение народу, если он не сделал малейшей попытки не то чтобы сбросить, но хотя бы ослабить иго, если он в лучшем случае позволил расстреливать себя, как стадо баранов, на Марсовом поле?

— Но, учитель, народ еще может подняться!

Марат свистнул.

— Покуда травка подрастет, лошадка с голоду умрет… Нет, это не для меня. Я болен, я не молод. И если бы я хоть на что-то был нужен им… Но я не нужен. Я ухожу, и да будут они счастливы. Мне не надо ни сожалений, ни благодарности. Единственно чего я хочу: если когда-нибудь непредвиденный поворот судьбы все же даст им победу, пусть вспомнят они добрые советы человека, который жил среди них только ради установления царства справедливости и свободы…

Слезы душили меня, рыданья сотрясали грудь.

В его глазах тоже стояли слезы.

Мы простились. Он запретил мне явиться еще раз, чтобы проводить его, и лишь дал адрес своего старого соратника, Буше Сен-Совера, с которым тесно работал последние месяцы и которому оставил газету.

Слова учителя произвели на меня неизгладимое впечатление.

Я вновь и вновь возвращался к ним мыслью.