Виталий Козловский - Телевидение. Взгляд изнутри. 1957–1996 годы

И вот Сергей Георгиевич попросил у меня список этих сценариев. Вооружился красным карандашом и… начал вычеркивать.

При этом он спрашивал меня о содержании каждого сценария. Классика — русская и советская — проходила без возражений. Современная тема требовала уточнений. Но как можно по пересказу судить о будущем спектакле?

В результате осталось не более одной трети запланированного. Но ведь существовала еще и финансовая сторона дела.

После принятия сценария редакционным советом автору выплачивалась половина суммы гонорара, а через три месяца (даже если спектакль не прошел в эфир) — вся сумма полностью.

Как выяснилось позже, общая стоимость расходов получилась более 300.000 руб. По тем временам это были большие деньги. Ведь доллар тогда стоил 60 копеек. Эти расходы, ставшие непроизводственными, были поставлены в вину мне.

Постепенно стали сокращаться и театральные и литературные передачи.

Сергей Георгиевич Лапин очень много сделал для подъема политического вещания, особенно информационной службы. Но художественное вещание начинает приходить в упадок. Сам Лапин любил литературу и искусство. Читал почти все, что выходило тогда в толстых журналах, бывал на премьерах в театрах, на художественных выставках. Но к художественным произведениям относился лишь как политик.

Однажды он спросил меня, что я сейчас читаю. И был очень удивлен, узнав, что я читаю огромный роман Генриха Сенкевича «Потоп».

С заместителем Лапина по телевидению, Энвером Назимовичем Мамедовым у меня отношения не сложились сразу.

Он вообще грубо разговаривал с подчиненными. Особенно доставалось главным редакторам. С низовыми работниками он вел себя по-другому. Поэтому в целом о нем сложилось неплохое мнение.

Помню одно из первых его появлений на общестудийной летучке. Это было накануне первомайского праздника. Он вместе с Карцевым, который стал главным директором программ, сидел за торцом стола, а я почти рядом — за общим длинным, во всю большую комнату, столом. И вдруг я слышу: «Что, я должен их всех поздравлять?» Сказано было с нескрываемым неуважением. Может быть потому, что он знал о предстоящих увольнениях?

Слова деликатного Карцова — «У нас так принято» — успеха не имели. Не случайно время правления Мамедова недовольные называли татаро-монгольским игом.

Хотя, конечно, человек он был умнейший. Быстро разобрался в телевизионной специфике. И был настоящим руководителем, не то, что многие из последующих. (Исключение, конечно, Леонид Петрович Кравченко, который был лучшим).

Все же давление на редакцию усиливалось. Сократилось количество литературных передач по 4-ой программе, все меньше выпускалось телеспектаклей. Появились запреты на некоторых писателей и поэтов.

Время было такое, что нам не приходило в голову спорить. Все главные редакторы, кто имел дело с литературой, просто умоляли руководство: «Скажите, кого можно давать, кого нельзя!» «Нет, — говорили, — сами должны понимать. У нас нет черных списков».

Списков действительно не было. Но постепенно все стали сами соображать.

Где-то к концу 1970 г. я решил, что пора сузить деятельность редакции и хотя бы отделить кинопрограммы. Было как-то неудобно идти сразу к Лапину в обход Мамедова. И поэтому я сначала зашел к нему. Оба в этот день сидели в кабинетах на Пятницкой.

Мамедов к моему предложению отнесся отрицательно, хотя и спокойно, без гнева. Он сказал: «Давай зайдем к Лапину и сразу решим вопрос».

И мы пошли. Разговор был жуткий. Я чувствовал себя боксерской грушей, на которой упражняются сразу два профессионала. После этого я позвонил в ЦК, Анатолию Васильевичу Богомолову, который нас курировал, и попросил о встрече.

Когда он понял в чем дело, то предложил поговорить на улице. Они ведь сидели по 2–3 человека в комнате. А о Лапине уже тогда нельзя было говорить вслух все, что думаешь, в таком высоком учреждении.

Я ему передал вкратце разговор и спросил, что делать. Он ответил — «Зря ты пошел с этим. Они только что вошли в ЦК с предложением о сокращении главных редакций и вообще о сокращении штатов. А ты — с прямо противоположным. Они могли это воспринять как провокацию. Так что теперь жди последствий».

И последствия вскоре появились.

В середине января 1971 г. ко мне подошла редактор Графская и сказала, что в одном из театров Москвы она узнала о моем скором уходе.

Внутренне я уже был готов к этому.

Вскоре меня вызвал Мамедов и самым добрым тоном завел разговор: «Жизнь сложна…» «И полна неожиданностей» — добавил я. Он оживился, перестал мяться и сказал, как тогда говорили — «есть предложение» перевести меня в заместители главного редактора, а главным поставить Константина Степановича Кузакова.

Кузаков был главным редактором литературно-драматической редакции радио. До этого он работал в ЦК партии, в министерстве культуры, занимал высокий пост на телевидении еще в 1957 году.

Конечно, это был признанный руководитель, с большим опытом. «Ты знаешь, он о тебе очень высокого мнения», — завершил разговор Мамедов.

Недели через две Лапин провел собрание руководителей редакции, где представил Кузакова. В мой адрес он сделал два замечания: «обещал исправить дело, но не выполнил…» и «много болел».

Обещать я ему ничего никогда не обещал. Да он от меня никаких обещаний и не требовал. А второе — верно. Я действительно последнее время стал часто болеть, видимо, от стрессов.

Итак, я стал заместителем Кузакова. Зарплату мне сохранили прежнюю. Кузаков же получал больше как член коллегии Гостелерадио СССР.

Началась эра Кузакова. О нем ходили слухи, что он внебрачный сын Сталина. Подтвердил он это через много лет, когда ему было уже почти 90.

Он и внешне и по характеру был очень похож на своего отца. Такая же медленная речь, очень точная и убедительная. Такое же коварство в душе. Была замечена одна особенность: если он в коридоре обнимет тебя за плечи и поведет душевный разговор — значит скоро тебя уволят.

Увольнения же происходили просто массово. Начались они еще при мне — в связи с сокращением количества передач — и продолжались при Кузакове.

Правда, принцип несколько изменился. Я возлагал предоставление кандидатов на увольнение на заведующих отделами. Кому, как не им лучше знать, кто как работает. Кузаков же все решал сам.

Помню, я зашел к нему с разговором о редакторе Маркине. Это был молодой, умный, энергичный человек, только что закончивший ВГИК. И вдруг он сам подает заявление об уходе. Я: «Его нельзя отпускать, давайте я с ним поговорю». Кузаков: «Да пусть уходит, у него идеи…». Я даже не нашелся что сказать…

Константин Степанович считал, что все идеи должны идти сверху. Мои предложения тоже не проходили.