С Мюге - Улыбка фортуны

Как и в предыдущих главах, прежде, чем обобщать имеющийся материал, я поделюсь своим личным опытом. Так же, как далеко не все сны у меня сбывались наяву, так и далеко не каждая, даже носившая печать вдохновения догадка в науке ощущалась мной как какое-то откровение. Обычные сны быстро забываются и не оставляют ощущения реально пережитого события. «Вещие» не выходят из головы долгое время и не дают покоя, пока не сбудутся. Так же и «откровения» в науке — они незабываемы и создают непередаваемое ощущение приобщения к какой-то тайне. Я опишу два таких ощущения.

В жизни каждого человека есть наиболее памятные даты, а то и моменты. Для меня один из таких моментов наступил 4-го февраля 1949 года примерно в два часа дня по Московскому декретному времени, когда я, стоя за кафедрой, делал доклад на Всесоюзной студенческой конференции сельскохозяйственных, зооветеринарных, лесотехнических и лесохозяйственных ВУЗов страны. Заявленный мною доклад «О поедаемости некоторых растений в горах Алтая» был на уровне средней (если не ниже средней) студенческой научной работы. Сотрудники кафедры луговодства Тимирязевской академии пытались как-то меня поднатаскать перед первым публичным выступлением. Они не слишком на меня надеялись и, сидя в аудитории, явно волновались. Но это волнение перешло у них в испуг, когда я, отложив в сторону проконсультированные заранее конспекты, начал говорить совсем не о том, о чем мы условились. Я должен был зачитать список и показать гербарий собранных на Алтае растений, описать их кормовые достоинства, урожайность зеленой массы. Сообщить (предположительно) о том, какие растения наиболее полезны для животноводства и в каком направлении следует совершенствовать (если они когда-нибудь будут совершенствоваться) пастбища. В конце доклада я мог сказать о том, что белая чемерица на Алтае, по моим наблюдениям, не ядовита и может также использоваться на корм скоту.

Но когда я, взошел на трибуну и услышал жиденькие поощрительные аплодисменты, то подумал, как, должно быть, неинтересно будет слушать собравшимся мое сообщение. И тут я сначала почувствовал волнение, на секунду это волнение сменилось чуть ли не паникой, но вдруг меня «прорвало». Я стал неожиданно для самого себя излагать совершенно новую (по крайней мере, для меня) теорию образования алкалоидов, дал довольно логичное объяснение, почему алкалоиды не образуются именно в Горно-Алтайской чемерице, какие перспективы сулит ее использование в животноводстве Алтая… И вот я вижу, как на лицах моих луговодов испуг сменяется удивлением, а удивление переходит в восхищение. Впрочем, восхищаюсь собой и я сам. Язык продолжает говорить, а в сознании проскальзывает удивление: неужели это я говорю? Неужели это я все сам придумал?

Наверное, подобное чувство, только противоположное, испытывает разошедшийся психопат, начавший материть своего начальника: умом понимает, что эта тирада ему дорого обойдется, что он говорит лишнее, но остановиться уже не в силах. И если в этом случае уместна поговорка: «Язык мой — враг мой», то в происшедшем со мной он оказался другом.

Но вот я кончил, облизнул «своим другом» пересохшие губы и буквально был оглушен громом аплодисментов. На другой день я узнал, что получил на этой конференции первую премию.

С этого момента я почувствовал, что как-то приобщился к науке. И не потому, что меня окрылили аплодисменты (их мне удавалось срывать, и играя на сцене), а потому, что я ощутил в себе какой-то огонек научного откровения. Ведь я не знал, о чем буду говорить, но судя по реакции зала, говорил правильно. А по моим тогдашним представлениям, подобное откровение и должно было считаться признаком ученого. В противном случае его можно считать лишь ремесленником от науки.

Второй случай такой. Я в то время работал над темой «Взаимоотношения паразитических нематод с растением-хозяином». То, что одни растения более, а другие менее устойчивы к заражению их паразитами, было известно давно. А вот причины устойчивости выяснены не были. Да и не только к нематодам. Трудно было найти такую область в биологии, где бы велись столь ожесточенные споры, как иммунитет растений к различным заболеваниям. И это не удивительно: когда появляется убедительная теория, все ее принимают и споры прекращаются. А тут каждый исследователь пытался объяснить иммунитет по-своему, но опираясь на сравнительно хорошо разработанную теорию иммунитета у человека и животных, которая была в свое время отмечена двумя Нобелевскими премиями.

Но беда в том, что эти теории основывались на функции крови (фагоцитоз, преципитация) или на роли нервной и гуморальной систем (теория стрессов). А ведь у растений нет ни той, ни другой системы.

Изучив целый ряд ответных реакций растения на заражение их нематодами и обнаружив различие этих реакций у устойчивых и восприимчивых растений, я не мог вывести из своих и литературных данных стоящих внимания закономерностей.

Однажды после разговора с научным консультантом, когда он посоветовал: «Публикуйте фактический материал, а обсуждать пусть его будут другие…», я пришел домой, лег на диван и, кажется, задремал. И вдруг я почувствовал — именно почувствовал, а не увидел, себя внутри растительной клетки. С удивительной ясностью я ощутил все, что в ней происходит — и процессы клеточного окисления, и взаимоотношения продуктов выделения нематод с молекулами растительной клетки, и то, как клетка реагирует на чужеродные ей вещества. Когда я очнулся от этого видения, мне стало совершенно ясно, что происходит в клетке в ответ на внедрение нематоды, но далеко не ясно, как это все изложить на бумаге, а главное, как доказать, что это соответствует действительности.

И тут мне вспомнился рассказ физиолога растений профессора К. Т. Сухорукова. Он не то в 1936, не то в 1937 году был на съезде физиологов растений в Англии. Там выступил один индус с докладом о фотосинтезе.

«То представление, которое мы имеем, — говорил он, — ошибочно. Мы считаем, что растение улавливает из воздуха углекислый газ, разлагает его на углерод и кислород, кислород освобождается, а углерод, соединяясь с водой, образует углеводы (отсюда и название). Тем не менее, водород освобождается от воды и соединяется с углекислым газом».

Он рисовал формулы реакций, говорил об энергетическом значении водорода воды, но на вопрос, как он это выяснил, каким методом, ответил:

«Я ложился под дерево, сосредотачивал внимание на кончике носа и концентрировал свою прану. В результате моя душа сроднилась с душой дерева и дерево открыло мне свою тайну».

Нетрудно представить, какова была реакция собравшихся ученых европейцев! Ведь на международном съезде присутствовали не только эмоционально выдержанные англичане.