Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

Не радостен и не светел
Морщинами взрытый лик
Взывал троекратно петел,
И в сердце остался крик.

Любить не умел ты просто, –
Сквозь муку, сомненье, гнев
Лег твой путь, сраженный апостол
Неутешенный старый лев.

Но с какою страстью живою
Ты молился в предсмертной мгле:
«Распните вниз головою.
Казните лицом к земле!»

Под тяжелый скрип перекладин
И каната протяжный визг
Первый раз из глубоких впадин
Глаза посмотрели вниз.

Ниже пыли, песчинки малой,
С камнями став заодно.
Ты увидел свет небывалый
Там, где прежде было темно.

Ты узнал, приобщаясь рая.
Что небо и здесь, и там,
Но сказать не мог, умирая.
Возвестить не успел мирам

Привязанными руками,
Недышащим, синим ртом…
Старый Петр. Озаренный Камень,
Больше всех любимый Христом.

Беспредельно, безраздельно веря,
Я прошу тебя, пока жива:
Дай мне детскую правдивость зверя,
Ум совы, неустрашимость льва.

На слепой земле, залитой кровью,
Где пути судьбы бегут вразброд.
Кротость терпеливую, воловью,
Удели мне от твоих щедрот.

А когда я, полюбив, заплачу,
Господи, подай душе моей
Радостную преданность собачью
И молчанье диких лебедей.

Смоляные волосы откинуты,
Желтый глаз прищурен и пытлив.
Треугольниками брови сдвинуты,
А в лице оливковый отлив.
Оттого ль, что твой шатер заплатанный
Век за веком уплывал в закат
И алел, как пламя, туго скатанный
До бровей узорный плат;
Оттого ль, что ровностью горючею
С детских лет была опалена.
Золотилась грозовою тучею
И медовым отблеском вина, –
Навсегда в тебе туман и золото,
Странный мир сияний и теней,
Словно сердце надвое расколото
В двойственности ранящей своей.

В Зоологическом Саду
Следы от лапок на пруду.
Прудок подернут тонким льдом,
И серый-серый день кругом
Плывет из сонной пустоты,
Цепляясь ватой за кусты.
Вот в пустоте пропела, –
За дверью клети мертвый зверь…

Сорока белке говорит:
«Он будет к вечеру закрыт».

Качнула белка головой
И полушубок рыжий свой
Хлопочет серым заменить:
Неловко в рыжем хоронить.

Клюв обломан. Нет крыла.
Желтым глазом из угла
Смотрит в стену. Спит – не спит.
В клетку наглухо забит.

От окна, сквозь полумглу,
К уцелевшему крылу
Пауки-крестовики
Протянули гамаки.

В Зоологическом Саду
Четыре маленьких джейрана.
У младшего гноится рана.
Мы вместе. Мы давно в аду.
У них озябшие копытца,
На детских рожках короста.
С лохмотьев рваного куста
К ним на солому дождь струится,
И стыдно, и нельзя жалеть,
Нельзя им лгать о рощах рая,
Куда уходят, умирая.
Но можно только через клеть
Смотреть на золотые шкурки,
На лоб, отмеченный звездой,
На чашку с мутною водой,
Где тонут вспухшие окурки.

Золоченые клетки,
Колокольчики пагод.
На искусственной ветке
Грозди сахарных ягод.

Только звезды зажгутся
Над густым кипарисом,
Преподносится блюдце
С императорским рисом.

И, портьеры задвинув,
Чтоб от окон не дуло,
Тридцать пять мандаринов
Морщат желтые скулы,

Преклоняют колени,
Шелестят веерами,
Предлагают – на сцене
Петь по новой программе,
Богдыхану в угоду

(Чтобы голос был звонкий).

Про хмельную свободу,
Океаны и джонки.
Чтобы каждая строчка
Подчинялась указам.

(А на лапке цепочка,
A цепочка – с алмазом.)

Во дворце богдыхана
Занавешена сцена,
И лежит бездыханно
Соловей Андерсена

Нас было четверо в миру, –
Квадрат в законченности строгой.
Мы были включены в игру
Какой-то плоскости отлогой,

Где каждый был и центр, и край,
И треугольник, и звучанье
Летящего в высокий рай,
В ночи воздвигнутого зданья.

Но случай между нами рвал
Геометрические узы:
Мы превращались в круг, овал
И катет без гипотенузы.

И в глубь оконного стекла,
Как пузыри дождя, мы плыли,
А сзади музыка текла
Косым столбом дорожной пыли.

Быть может, лопаясь, пузырь
Сладчайше пел…
Быть может, где-то
От капли запевал снегирь,
И в луже голубело лето…

А мы соединялись вмиг,
В угаре, в мире, в лире, в споре,
В бреду несотворенных книг,
В стеклянном зайчике на шторе,
В нечаянном ночном стихе,
Плеснувшем золотое знамя,
Во всей чудесной чепухе,
Которая зовется Нами,
И строит, строит в пустоте,
На грани сумрака и света,
Всегда не так, не ту, не те,
Не то, но – бесконечно – Это.

Где сон граничит с явью?
Как перерезать нить
И жизни чару навью
На миг остановить?

Но тщетно мы стремимся
Впотьмах найти ответ.
Мы тоже только снимся
Земле, которой нет.

Мое предвечернее счастье, большой, озаренный покой…
Раскрыты прозревшие окна над светлой, чужою рекой,
И барки чужие проходят, и призрачный груз невесом,
И легок, среди декораций, мой маленький карточный дом.
Всё, может быть, только приснилось: дорога, туман, тополя,
Печаль неудавшейся встречи, и звезды, и эта земля,
Которая тоже уходит, которой не будет сейчас,
И мой человеческий, бедный, неправдоподобный рассказ.

На этих плитах, поросших мхами,
На этой старой, седой земле
Шуршали платья, пьяня духами,
Вздыхали дамы о короле.

И верный камень забыть не может,
Он помнит свято за часом час,
Он помнит шорох точеных ножек
И целовавший его атлас…

Безумен ветер, сухой и пыльный,
Под высью черной бледна земля,
И голос камня, такой могильный,
Ответа просит у короля.

Над пьедесталом, как сумрак темен,
Из бронзы вылит, как смерть могуч,
Король безмолвен, король огромен, –
Людовик – Солнце на фоне туч.

Скрипят деревья, скрипят устало,
Читают смертный свой приговор.
Кругом вассалы и кардиналы,
Окаменелый и белый двор

Когда же ветра порыв осенний
Заденет гривой лицо земли,
То камни молят о воскресеньи,
О соловьиных смычках Люлли.