Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

Играли все в той снеговой стране.
Играл актер, и вторил зритель каждый.
Когда ушли, с котомкой на спине.
В чужих краях, одной томимы жаждой.
Играли мы комедию Во сне
Летели в рай, рассыпанный однажды.
Как горсть золы, среди могильных плит.
Играть всю жизнь нам русский рок велит.

В каком огне он нас пытал и плавил?
Какой тоской любовно свел с ума?
Не преступить его гранитных правил.
Со лба не снять туманного клейма.
Он в балаган, у рампы, нас поставил,
И роль пришла для каждого сама.
Не сняв личин, проходим сквозь эпохи
Мы, петербуржцы, Божьи скоморохи.

И ты, поэт, судья моих октав,
Слепой орел в твоей промозглой клети,
Откуда бред твой, и юродный нрав,
И злой огонь, и все ужимки эти,
И твой порок, пьянее всех отрав,
И доброта, которой верят дети,
И у икон молитвенная дрожь?
Быть может, всё — лукавой маски ложь…

Вот ты встаешь, взъерошенный и странный,
Так хрупко мал среди пятнистых книг.
Незрячий глаз, беспомощно-туманный,
Косит в очки, и острый профиль дик…
А за тобой – бутылок рой стеклянный.
Кто пил с тобой? Придуманный двойник
Считал гроши для нищенского пира:
Пурпурный шут трагедии Шекспира.

А я – одна из неразумных дев,
Тех, что летят на свет чужой лампады
И, в дом войдя, на стул хромой присев,
Глотку вина нечаянному рады,
С ним вместе пьют чужую боль, и гнев,
И в соли слез – мед творческой услады,
Чтобы разжечь светильник чуткий свой,
Безумной стать, но без конца живой.

Один, и два, и три вдали удара.
Смычки взвились и разом пали ниц.
В огнях свечей, в хмельной волне угара,
Плывут черты преображенных лиц.
Чем мы с тобой, печальный шут, не пара,
Здесь, в ложе снов, в театре небылиц?
Здесь тень твоя к моей прильнула тени,
И мы вдвоем отражены на сцене.

И дальше мы отброшены, – в простор,
В пески пустынь, в полярные туманы.
Быть может, нас среди тибетских гор
Бродячие встречают караваны,
Быть может, мы своих стихов узор
Вплели в цветы, в созвездья и лианы,
И в эту ночь над рампой склонены
В театрах Ориона и Луны…

Последний акт приблизился к развязке.
Убит король. Гремит церковный звон.
Но мертвый встал и, не снимая маски.
Отвесил нам изысканный поклон.
Уже вдова, отплакав по указке,
Допела до конца надгробный стон,
И мертвецы, покинув поле брани,
Идут домой под гром рукоплесканий.

Идем и мы. Со стороны взглянуть –
Сошли с ума. Но мы еще играем.
И не тобой, а мной проложен путь
В седой стране, где мы все камни знаем.
Где петербургским ветром дышит грудь,
И этот ветр на землю послан раем.
Вдаль невских вод, в мерцание и сон.
Для наших лир, поющих в унисон.

Опушены ампирные карнизы
Лебяжьим пухом. У ворот дворца
Колонны спят, спеленутые в ризы.
И белизне, и ночи нет конца.
Горбатый мост. Канавка. Призрак Лизы.
И Пиковая Дама у крыльца.
А в высоте – так страшно и знакомо –
Огонь в окне Юсуповского дома.

Там пировал мужик с лицом хлыста,
Придворный маг, в атласах и сафьяне.
Как роль трудна. Как будет смерть проста
У черной Мойки, в предрассветной рани.
Они мертвы. Столовая пуста,
Но у зеркал горят всё те же грани,
И в них скользит за смутным ликом лик:
Старуха… Лиза… Герман… и мужик…

И ангел-мальчик с полотна Серова,
Бесполый паж, с коробкою румян…
Ему в ту ночь принадлежало слово,
И огненным восторгом обуян,
Он меч занес, – но вдруг очнулся снова,
От сладких вин и темной крови пьян,
И понял: не ему играть злодея,
Ни Борджиа, ни Дориана Грея.

Литейный спит. Спят черные орлы,
Склонясь к венкам порфироносной саги.
Спит Летний Сад… Из темной, вьюжной мглы
Чуть бьют крылом невидимые флаги.
Но сквозь сугробов пенные валы
Следы саней, чертя на льду зигзаги,
Бегут за мной, и каждый острый штрих,
Взрезая лед, поет в стихах моих.

Куранты бьют. Медлительны и глухи,
Удары замирают в облаках…
Навстречу мне из стен выходят духи:
Плащи, ботфорты, снег на париках…
А вот и он, в надвинутом треухе,
С шпицрутеном в протянутых руках, –
Безумный Павел, бедный царь нерусский,
Затянутый в мундир – для сцены – прусский.

Играли все в те дальние года,
Играли все в том городе миража.
Фантазии зеленая звезда,
Куда ни посмотрю, одна и та же.
Полет и срыв, и счастье, и беда,
Минутных драм причудливая пряжа
От тронных зал до стойки в кабаке
Разыгрывалась в творческой тоске.

И не она ль, крылатая, упала
В альпийский снег, за тридевять земель,
Как будто ей России было мало,
И в итальянском небе крылась цель!
Там рев слонов и трубы Ганнибала
Еще гремят сквозь горную метель,
Там шалый генерал, в восторге диком,
Слонам ответил петушиным криком.

Мой карандаш бежит. А ночь кругом
Уже не та, не наша, – дождевая.
За каплей капля точит сонный дом,
Вдоль мокрых стен журчать не уставая.
Над отслужившим письменным столом
Свеча горит и меркнет, чуть живая,
И Петербург, стихи напевший мне,
Свернувшись, лег в гравюру на стене.

Едва видна на миг оживших статуй
В гравюре пыльной призрачная рать.
Из темноты, с улыбкой виноватой,
Призналась муза, что пора ей спать.
Утомлена октавою тридцатой,
Закрыла я покорную тетрадь,
Настал антракт. И зреющее слово
Пусть отдохнет до действия второго.

День изо дня, едва больной рассвет
Крыш городских коснется желтым тленьем,
Аничков мост, Фонтанка, ряд карет
Дрожат в окне неясным отраженьем.
Мои дома прохожим смотрят вслед,
Ложатся вкось, испуганы круженьем
Людей, лотков, зонтов, телег, собак,
И, побледнев, отходят в полумрак.

Но есть часы, когда, двоясь в мираже,
Стекло к стеклу, они еще живут.
Вот фонари, театр, сугроб, и даже
В асфальте черном медленно плывут
Вход во дворец и часовой на страже.
Я открывать люблю, то там, то тут,
Рисунки снов, всё дальше, безрассудней,
На рубеже стихов и трезвых будней.

Забрезжил день. Пробил безвестный час.
Таких часов в земной судьбе немного:
Чуть жить начнем, и вдруг охватит нас
Глухой озноб, невнятная тревога.
В просвет окна глядит пугливый глаз,
Но тишина насторожилась строго
И руку занесла, чтоб уронить
Тяжелый нож и перерезать нить.

И тишина вошла, сгорев от блеска, –
Та тишина, в которой спят века.
В тот страшный час качнулась занавеска
Над сценой сцен, в порыве сквозняка,
И в улице пустой сверкнули резко
Серебряною лентой два венка:
Ни строгий ямб, ни лиры клекот медный
Не отразят той тишины победной.