Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

Легкость и хрусталь Россини –
Соловьи полощут горло,
Плещут дамы в ложе синей
Кружевами, веерами,
И лорнирует Эрцгерцог
Бледный профиль примадонны.

Соловьи полощут горло.

Вена пахнет апельсином.
Крик в партере: «Viva! Viva!»
Альмавива ловит розу.
Истекая желтым воском,
Свечи млеют вдоль карнизов
Над усталым Разумовским,
Задремавшим в ложе синей.
Разумовский! Это вызов
Соловьиному Россини!

А потом вспорхнула Вена,
Прошуршала кружевами,
Унесла рулады скрипок
В серо-бархатную ночь.

Ветер. Снег. Погасли окна.
Гаснут плошки. Мчатся сани.
Под аркадой театральной
Бьется мокрая афиша…
Тише, тише… На афише
Имя:
Людвиг ван Бетховен.

«Это завтра?» (Тише… тише…
Лист пульсирует, как сердце…)
«Это завтра?» – «Я не знаю».
– «Вы приедете?» – «Увольте!
Тяжело, старо и дико!»
– «Говорят, он сумасшедший?»
– «Он глухой». – «Глухой! О Боже!

Но ведь мы еще не глухи!»
– «Ходят слухи…»
(Тише… Тише…
Издалека: снег и ветер.
Издалека: смерть и ночь.)

Потертый, зеленый фрак.
Белеют швы.
Свеча оплывает. Мрак.
Тень от большой головы…

И мертвая тишина…

В камине огонь потух.
Ты видишь его, луна?
Он зол, одинок и глух!

Вчера – ледяная дрожь
И божественный нотный лист.
Вчера – из враждебных лож
В лицо симфонии – свист.

Дерзкая, на сквозняке
Хлопала дверь. Пустел
Зал…
Он держал в руке
Мириады миров. – Горел,
Мчался в рокот и гром,
На Страшный Суд.
Не поняли?.. Но потом
Поймут!

Огарок, чадя, поник.
В углах закачалась тьма.
Он печальный, он злой старик,
Он, должно быть, сошел с ума…

На клавиши положил
Пальцы озябших рук.
Пульсирует в сети жил
Едва зазвеневший звук.
Не сердце! Не кровь! – Прибой
От клавиш, от тишины…
И плещется голубой,
Смертельный хрусталь луны.

Кутаясь в рваный плед,
Бетховен, вздрогнув, берет
Аккорд… На тысячи лет
Вперед.

Мистраль – поэт – лицом к мистралю
Пусть мертв поэт, – мистраль поет.
Поет, и плещет, и метет
Прованса сумрачные дали.
Разливами косматых туч
Угрюмый запад опечален,
И сходят с неприступных круч
Гиганты каменных развалин.
И дремлет памятник в дыму
Туманных зорь, в огне заката.
Но на лету прильнут к нему,
Пахнув лавандой, крылья брата,
И в запахе родной земли
Опять цветут, как встарь цвели.
Стихи, не знающие ночи.
Бессмертные, как высь и даль…
И мертвому живой мистраль
Целует каменные очи.

В мире не было лучше
Симонетты Веспуччи
И не будет во веки веков.

Это личико девичье
В сердце Козимо Медичи
Просияло из облаков,

И, как свечи у клироса.
Флорентийские ирисы
У бессмертных колен склонены,

Восхваляя певуче
Симонетту Веспуччи
На земле воплощенье Весны.

В желтых локонах лента.
Это весь Кватроченто,
Вся лазурь итальянских высот,

И, всегда одинакова,
В самой нежной из раковин
Афродита над миром встает.

Что нам праздники Медичи,
Короли, королевичи.
И луна, и балы, и цветы,

В том, что весел ли, грустен ли
Этой девочки пустенькой
Быстрый путь до последней черты?

Легким взмахом качели
Захлестнув Боттичелли.
Пронеслась над вершинами ив

И пропала за тучей
Симонетта Веспуччи.
Беззаботные крылья спалив.

Но не в смертном луче ли
Уловил Боттичелли
Победившую тленье весну?

Вечность плещет столетьями
В том же солнечном свете мы
Угасая, отходим ко сну.

Вечность плещет приливами
Под такими же ивами
Без конца зеленеет трава,

И, всегда одинакова,
В самой тайной из раковин,
Симонетта Веспуччи жива.

И снова шелест белых риз,
И преклоненные колени,
И снова жив Квентин Мэтсис
С его палитрою весенней.
Под несказанной синевой,
На полог розово-лиловый
Архангел золотоголовый
Роняет лилии… Травой
И земляникой пахнет в доме, –
Всё как тогда! – Порог, окно,
Тенистый дворик… На соломе
Два голубя клюют зерно, –
Всё как тогда! – У женщин в темном
Жалеющий и мудрый взгляд,
И розаны в кувшине скромном
У изголовия стоят.
Как будто целый мир не тронут
Ничьей виной, ничьим концом,
И дремлет у груди, спеленат,
Ребенок с солнечным лицом.
А тень от двери, так знакома,
Так ежедневна и проста,
Рисует на пороге дома
Две перекладины Креста.

Твой оборвавшийся полет
Еще живет, еще поет,
Дерзки развернутые плечи
И напряженный сгиб колен,
В закат планеты, в пыль и тлен,
В ее чумной угарный вечер,
Слетев с гремящей высоты,
Смертельно раненая, ты
Заискрилась и заблестела,
И бережно несет земля
Обломок древний корабля
И обезглавленное тело.
Несет, дыханье затая…

И тень гигантская твоя
На лик ее, всему покорный,
От крыльев, от разбитых рук
Ложится, замыкая круг –
Туманный, пламенный и черный.

Лот говорил о том, что будет скоро
Конец пескам и, встретив свежий сад.
Они найдут в тени, под сикоморой.
Овечий сыр, и мед, и виноград,
Смерчи огня витают над Гоморрой:
Спасется тот, кто не взглянул назад.

Чем глубже в ночь, тем ярче свет пожара.
Краснее небо, золотей пески.
Так вот она, обещанная кара,
Которую сулили старики!
И мечется неистово и яро
Над миром тень Неведомой Руки.

Лот смотрит вдаль, и мускулы окрепли;
За шагом шаг, отчетлив мудрый путь.
За ним дома качались, окна слепли,
У площадей раскалывалась грудь,
Захлебываясь в пламени и пепле…
– «Жена моя, жена моя! Забудь!» –

– «Простой кирпич карбункула был краше,
Когда на нем закатный цвел отлив.
Ни сок плодов из незнакомой чаши,
Ни мирный сон в тени чужих олив
Мне не нужны! Ни упованья ваши,
Ни звонкие серпы грядущих нив.

От трогательных уличных названий
До городской застенчивой весны
Здесь всё мое! Нет для меня желанней
Струящегося вниз, из тишины,
Среди дворов и прокаженных зданий.
Медового сияния луны.

Я к мостовой прислушивалась, вторя,
И каждый шорох знаю наизусть.
Здесь все мои девические зори,
Большая, человеческая грусть.
Теперь, когда настал конец Гоморре,
Лот, не зови меня! – Я оглянусь!