Станислав Горский - Записки наводчика СУ-76. Освободители Польши

Наконец немцы поняли, что на свет им появляться рискованно, и отошли под прикрытие темной ночи. Наш огонь не остался незамеченным, последовало возмездие. Два снаряда разорвались почти рядом, засыпав нас землей. Сидоренко не замедлил сразу среагировать и дал команду откатиться. Что мы и сделали. Выползли снова левее на скатах высотки с таким расчетом, чтобы видеть противника. С этого рубежа сделали еще несколько выстрелов и снова обогнули высоту, чтобы опять нанести немцам урон. Таким образом, мы создавали видимость, что у нас здесь много орудий.

Ясно, что немцы тоже на рожон лезть не будут. Пока нас здесь маловато, такая тактика нас устраивала. Со стороны противника огонь, особенно пулеметный, стал интенсивней, но урона он нам не наносил, хотя перемещение бойцов заметно уменьшилось. По количеству летящих трасс можно было предположить, что огонь ведут не менее десятка пулеметов. Значит, фашистов было больше роты.

«Вот сволочи, – выругался Сидоренко, – пулеметов много, огня не жалеют. Теперь нашей пехоте и головы поднять нельзя. Ты смотри, откуда летят трассы, и засекай», – приказал он мне.

Я старался не пропустить ни одного места, откуда изрыгался огонь. Самоходка Ларченкова тоже вела огонь, и ребятам удалось накрыть один пулемет, который особенно рьяно поливал наши позиции свинцовым дождем.

Разобравшись немного в обстановке, немцы остановили свое продвижение, но огонь не убавили. В свою очередь, мы уже сменили несколько позиций, продолжая наносить немцам урон и в живой силе, и технике. Тимакову удалось засечь орудие, которое немцы замаскировали в декоративном кустарнике у крайнего дома. Поделился своими данными с нами. Открыли огонь почти одновременно и накрыли. Бойцы из пехоты видели, как вывернуло орудие. Расчет разбежался, но его настигли огнем немчиновские бойцы.

Стала утихать стрельба, и потихоньку немцы начали сбавлять свой пыл. Уже не видно больше перебегавших от укрытия к укрытию гитлеровских молодчиков. Теперь нам стало слышнее гул боя, шедшего в районе Бюттова.

Бой, судя по гулу, был нелегкий как для наших, так и для немцев. Вот почему гитлеровцы так упорно рвались к этому шоссе – ведь по нему они могут перебросить свои части на помощь в Бюттов, это прямая дорога. И как бы в подтверждение наших рассуждений неожиданно, слева на шоссе, показалась колонна немецких машин, укрытых тентами. Нашего огня было явно недостаточно. Сидоренко доложил по радио Немчинову, а он, в свою очередь, начал добиваться помощи артиллеристов. Но, как говорят, «дорога ложка к обеду». Артиллерийский налет на дорогу состоялся с явным опозданием. Нам удалось разбить только два грузовика, остальные же проскочили в сторону Бюттова.

Сидоренко все время корректировал огонь нашего орудия. Иной раз ему плохо удавалось засечь разрыв, он становился на свое сиденье и, высунувшись по пояс из-за брони, по ТПУ давал корректировку. Иван сноровисто заряжал и бойко докладывал: «Осколочным готово». Я уточнял наводку, вносил коррективы и производил выстрел.

Неожиданно в шлемофонах голос Сидоренко замолчал. Я повернул голову в его сторону и увидел, как он начал сползать вдоль борта вниз. Что произошло, я сразу не понял, но, увидав на его левой щеке струйку крови, понял, что произошло несчастье. Иван принял его к себе на руки и каким-то не своим голосом закричал: «Убило! Серафима убило!»

В шлемофонах эти слова прозвучали истошно. От головы до ног проскочила электрическая искра, как будто это меня убило, а не Серафима. Ноги мои стали как налитые свинцом. Что-то подступило к горлу, и страшно колючий комок остановил дыхание. Сразу стало тяжело дышать, я невольно потянулся рукой к воротничку гимнастерки и машинально рванул, отрывая вместе с пуговицами. Перед глазами наплывала пелена, это сами по себе текли слезы. Сознание того, что Серафима не стало, приходило не сразу, а медленно. Никак не верилось, а вернее, не хотелось верить, что смерть унесла самого близкого и дорогого для нас человека.

«Ты что, в своем уме?» – закричал я на Ивана. А зачем было кричать, и без того было видно, что человек уже умирает.

Пули шлепались о броню, напоминая нам о том, что бой еще не окончен. Но командир был еще жив, хотя в сознание не приходил. Иван держал его на своих коленях, одной рукой придерживал, чтобы он не сползал на днище, а другой старался забинтовать голову. Пуля попала в левую часть головы, выше уха. Точно установить, где рана и ее характер, не представлялось возможным, так как я продолжал ведение огня. Из боя выходить мы не имели права. Сам заряжал себе и сам командовал, сам же и корректировал результаты огня. Когда я увидел, что Иван стал накладывать повязку командиру на голову, я понял, что есть какая-то маленькая частица надежды на его спасение. А может, выживет? Надо немедленно отправить в медсанбат. Но из боя не выйдешь.

Когда заряжающий перевязанного Серафима уложил на днище, я крикнул ему, чтобы он переключился на внешнюю связь. Надо доложить командиру батареи о случившемся. Ответ командира был четким: «Из боя не выходить, продолжать удерживать занимаемый рубеж, но найти способ отправить командира с санитарами».

Сменив позицию, я послал Ивана уточнить, нет ли где поблизости санитаров. Он, как кошка, выпрыгнул в темноту и вскоре пришел с двумя бойцами, один из них был санитаром.

Осторожно вытащив Серафима из машины, уложили на плащ-палатку. Командир был еще жив, его грудь вздымалась и опускалась, как будто он хотел побольше захватить воздуха. Пришедшие с Иваном бойцы понесли его к санитарной повозке, которая была совсем недалеко за бугром. Иван окрикнул их и махнул, чтобы остановились. Подбежав к командиру, достал у Серафима из-за отворота куртки карту и принес мне. В кармане брюк нашел часы, которые были штатным имуществом боевой машины. Посмотрел, сколько времени, и протянул мне, сказав при этом: «Держи, командир!» Я глянул на циферблат, было два часа ночи. Ребята, пришедшие с Иваном, торопили: «Давай-давай быстрее, а то там есть такие, которым каждая минута дорога».

Я в последний раз глянул на Серафима Яковлевича, подумав: может, выживет командир?

Я тогда не знал, что выжить ему было не суждено. По дороге в медсанбат он скончался. Тяжела была утрата для нашего экипажа. Мы любили его как отца, как самого близкого и дорогого нам человека.

В машине стало сразу пусто и неуютно. Не стало с нами человека, который заполнял собою всю нашу боевую машину, он был в каждом из нас. С ним мы чувствовали себя уверенно и знали, что в трудную, решающую минуту он всегда найдет правильное решение. Кто был сам в таком положении, тот знает, что это такое, какое горькое чувство переживает экипаж. Осиротели – это не то слово, это нечто большее. Не стало учителя и наставника, а это значит, что надо самим принимать решения, находить правильные пути.