Борис Садовской - Морозные узоры: Стихотворения и письма

Июньский вечер: аромат
То земляники, то грибов.
Полет и крики ястребов.
Прозрачен розовый закат.
Оса запуталась в траве.
И вот уж пусто в голове,
И пустоте моей я рад.

Да разве можно жизнь постичь,
Когда рассудок слеп, как сыч?
Ему не внятен вечный миг .
Куда умней в лесу стоять
И слушать ястребиный крик
И ничего не понимать!

Пришлось мне встретить в разговоре
С приятелем перед окном
Весенний вечер за вином,
А там, на голубом просторе.
Парил торжественно орел.

И ровно год с тех пор прошел,
И повторилось всё, что было:
Весна, приятель и вино.
И так же видел я в окно,
Как птица гордая парила.

Тут разошелся, как туман,
Наивный времени обман,
И разум, к вечности приближен,
Внезапным опытом постиг,
Что стержень жизни – вечный миг,
Что он, как солнце, неподвижен
И, как земля, меняет лик.

Во сне гигантский месяц видел я.
Беспечный, как дитя, как девочка, невинный,
Он, добродушную насмешку затая,
Следил игру теней на площади пустынной.
И показалось мне, что месяц сделал знак,
И сразу стало всё как дважды два понятно:
Конечно, смерти нет, конечно, жизнь – пустяк,
И человеком быть, в конце концов, приятно.

Мне часто снятся дикие леса.
Туманная сгущается завеса.
И слушают ночные небеса
Невнятные глухие голоса,
Дремотный сон и шепот в чаще леса.

Всё тот же лес, но небеса не те.
И я томлюсь под их спокойным взором,
Томлюсь в какой-то зрячей слепоте,
Перед немым и праведным укором.

То мучится в безвыходном лесу
И стонет тварь, моя меньшая братья,
И вспоминает первых дней красу,
А с нею заодно и я несу
Заслуженное праотцем проклятье.

Лети хоть миллионы лет
Среди созвездий и комет:
Полету всё конца не будет.
А эти мертвые миры
За мнимость жизненной игры
Творец простит и не осудит.
Таков ли путь Земли? Она
За них страдать обречена,
Блестя слезой в зенице Бога,
Неугасимая звезда.
И с нею души ждут суда
У заповедного порога.

О Боже! В памяти Твоей
От первых до последних дней
Они то сумрачно струятся,
То реют в блеске голубом,
Как мошки летние столбом
В прозрачном воздухе роятся.

Отчего всю ночь созвездья
Смотрят пристально на нас,
Будто чуют день возмездья
И угадывают час?

Звезды помнят Божье слово,
Ждут карающего дня,
Что сойдет на землю снова
В бурном пламени огня.

Каждая звезда – обитель.
В той обители твой дом,
Царства будущего житель,
Раб, оправданный Судом.

Наступает срок возмездья,
День огня, конец борьбы,
И ревнивые созвездья
С нетерпеньем ждут Трубы.

Когда настанет Страшный суд
И люди с воплем побегут,
В прощальный срок мгновений кратких
С густых полей и кровель шатких,
Оглушены трубой суда,
Кто встретит на пути тогда
Кружок ощипанного перья
И вспомнит древнее поверье,
Чей возмутится взор и дух,
Увидя этот пёстрый пух?
Над ним бессмысленно истратил
Убийца свой предсмертный час.

Последним ястребом сейчас
Растерзан здесь последний дятел.

Воспоминанья лгут. Наивен, кто им верит.
Как ворох векселей в окованном ларце,
Мы в сердце их храним. Проценты время мерит
И вычисляет срок с улыбкой на лице.

Лукавый ростовщик! Тебе, пока под солнцем
Заимодавец-смерть удерживает нас,
За часом час мы шлем, червонец за червонцем,
И превращается в расписку каждый час.

Довольно, я устал. Увы, на дне шкатулки
Лишь груда серая просроченных бумаг.
Глухие улицы, немые переулки.
Расплата близится. Часы ночные гулки,
И страшен времени неумолимый шаг.

Как весело под свист метели
Проснуться ночью на постели.
Уютна сонная кроватка,
Тиха и радостна лампадка.
Блаженна сладкая истома.
Я в безопасности, я дома.
Пусть вьюга плачет и хохочет:
Ведь сердце ничего не хочет,
И разрешает все загадки
Улыбка ласковой лампадки.

Но страшно вдруг очнуться ночью
И встретить тишину воочью.
Она молчит неумолимо
И усмехается незримо.
Ей с ироническим приветом
Ответил месяц мертвым светом.
Всё допустимо, все возможно,
И сердце молится тревожно.
Его мольба одна и та же:
Когда же, Господи, когда же?

Смеркается. Над дремлющей усадьбой
Морозный вечер стынет в синей мгле,
Но ярко окна светятся у папы.
Он в кресле перед письменным столом,
Темнобородый, с ясными глазами,
Сверяет летописные столбцы.
На полках книги, древние монеты.
В простенках ружья, птичьи чучела,
А на полу медвежья шкура. Папа
Меня ласкает, треплет по щеке.
Пробило восемь.
Отправляюсь к маме.
У ней пасьянс разложен при свечах
На столике. Задумчивой улыбкой
Озарены спокойные глаза.
Перед иконой теплится лампадка.
– Ты был большой проказник и шалун.
Бывало, только няня отвернется,
Хватаешь со стола кувшин и ну
Лить молоко по всем углам. Зато
Не знал капризов. Терпеливым был
Ко всякой боли. А таких на свете
Страданья ждут. Боюсь я за тебя.

Ночь зимняя не спит, припав к окну столовой
И глядя мне в лицо. Какой уютный жар
От лампы пламенной, от печки изразцовой.
Как радостно шумит и блещет самовар.

И папа, сев за чай в своем кафтане теплом,
«Серебряного» том, не торопясь, раскрыл.
Ночь стонет жалобно и жмется к мерзлым стекла
Но треск веселых дров ее рыданья скрыл.

Про доблесть древнюю читает милый голос,
А мамин самовар приветливо поет
О том, что в эту ночь прозябнет новый колос,
Что будет урожай расти из года в год.

Жизни твоей восхитительный сон
Детская память навек сохранила.
Что же так тянет к тебе, Робинзон,
В чём твоя тайная прелесть и сила?