Ханс Киллиан - В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941–1943

– Все же, профессор, было бы лучше, если бы вы обратились ко мне.

Неужели он чувствует себя обойденным? Кажется, так и есть.

– Я сожалею, господин генерал, что так получилось. Если вы чувствуете, что в этой ситуации вас проигнорировали, то в этом не было никакого намерения с моей стороны. Кроме того, сейчас необходимо способствовать тому, чтобы инспекция медицинской службы как можно скорее вынесла свое решение по этому вопросу. Пожалуйста, представьте это дело в инспекции, чтобы можно было добиться общего запрета на прижигание во избежание причинения дальнейшего вреда.

Генерал молчит, я чувствую, как внутренне он сражается с собой и как ему трудно, почти невозможно прийти к ясному решению.

Я не в состоянии его понять, нет, это просто уму непостижимо. Ведь должен он осознавать и чувствовать, что речь идет исключительно о благополучии наших раненых, а не о сомнительном престиже подполковника Паукера.

В отчаянии, охваченный глубоким недоверием, я сижу здесь перед этим человеком, нашим главным армейским врачом, и настаиваю, требую, выпрашиваю. Я поставил на карту все. Один вопрос не дает мне покоя: с чего он так защищает Паукера, зачем ему поддерживать этого честолюбца? Из военной солидарности?

После беседы, корректной, но никак не дружеской, между нами остается напряжение и возникает отчужденность – все больше и больше увеличивается непреодолимая пропасть. Мы прощаемся очень чопорно и официально.

Огорченный, я выхожу из кабинета, сразу же отправляюсь к себе в Порхов и пишу письмо профессору Карелису, тому коллеге, который по распоряжению господина инспектора проводил опыты с прижиганием на животных. Я ничего не утаиваю от него и настаиваю на вынесении решения. Мое доверие к главному врачу сильно подорвано.

Снова Порхов. Операции, осмотры больных – конвейер. На этот раз особые трудности доставляют гнойные ранения тазобедренного и голеностопного суставов. Слишком сильно повышается всасывание ядовитых веществ, из-за чего раненые оказываются в бедственном положении. Несмотря на героические операции, иногда человека уже не спасти.

На подходе две новые группы истребителей, среди которых есть и самолеты из Баден-Вюртемберга. Я хочу взглянуть на них и заодно установить контакт с хирургами. Может быть, у меня получится добраться до Волоти, где находится один из наших полевых госпиталей.

Дорога проходит через Дно – Шимск в направлении Старой Руссы. В Шимске мы с большим трудом извлекаем из пищевода проглоченные зубы. Потом едем дальше в Коростынь. Под Бурегами на берегу Ильмени ведется артиллерийский огонь. На земле видны разрывы от снарядов. Но мы все равно едем дальше. Я хочу посетить медпункт сражающихся здесь дивизий. Вскоре мы уже на месте. Случайная встреча с дивизионным врачом, который заехал сюда по пути. Недолгий разговор. После артиллерийской атаки привозят новую партию раненых. Раны совсем свежие. Мне в глаза бросается молодой человек с очень толстой повязкой на правой руке. Он идет сам, держится безупречно, хотя совершенно бледен и, несомненно, испытывает сильную боль. Я забираю его и прошу снять с него одежду. В направлении указано: огнестрельное ранение правого предплечья. Его кладут на операционный стол. Делают наркоз.

Мы разрезаем насквозь пропитанную кровью повязку. И наступает гробовое молчание, ледяная тишина, поскольку перед собой мы видим полностью разорванную и раздробленную руку, которая беспомощно свисает, держась лишь за какие-то обрывки мышечных тканей. Сосуды разорваны, нервы искромсаны, кости раздроблены. Нет, здесь уже ничего не поделаешь. Перед нами какое-то месиво, из которого еще продолжает сочиться кровь. Это просто ужасно, это приводит в отчаяние. Я спрашиваю между делом: «Кто он по профессии?» – «Зубной врач, господин капитан», – раздается в ответ.

Зубной врач… Теперь с этим покончено, навсегда. Мы вынуждены ампутировать все предплечье. Даже нет возможности сделать протез или вставить культю – ничего подобного: зона повреждения слишком обширна.

Внезапно меня охватывает чувство отвращения и невероятного отчаяния. Я больше не могу. Я больше не хочу.

– В чем дело? – спрашивает коллега.

Очевидно, я побледнел и плохо выгляжу. Он вывел меня своим вопросом из оцепенения.

– Ах, ничего, – отвечаю я, – ничего. Но я не хотел бы оперировать. Пожалуйста, сделайте одолжение и проведите ампутацию. Оставьте как можно больше ткани и не закрывайте рану. Вам придется отрезать руку очень высоко, но вам и так все ясно.

Он никогда еще не видел меня таким взволнованным, как сейчас. Я просто больше не могу продолжать, сижу в углу операционной, стараясь прийти в себя. Мне протягивают небольшой стакан водки, наверное, люди думают, что я выдохся. Просто упадок сил – с каждым случается, особенно если человек страдает диареей. На самом деле это совсем не то. Меня охватило глубокое омерзение. Какая огромная бессмыслица заключена во всем этом процессе как с той стороны фронта, так и с этой. Безрадостные мысли.

Когда-то ведь это была маленькая, нежная детская ручонка, изящное творение, подарок Бога живому созданию. Пальчики шевелились неловко и беспорядочно до тех пор, пока однажды не научились по-настоящему хватать и щупать, а со временем послушно исполнять приказы, поступающие к ним от нервных импульсов. Движения кистей и пальцев становились совершеннее, возникали невообразимые двигательные комбинации. Как же прекрасно было все это. Так почему же теперь это все разрушено? Почему?… Почему?

Я представил родителей этого ребенка. Они откладывали и экономили последние гроши, чтобы накопить мальчику на учебу. И он учился в школе и в институте, стал зубным врачом. А потом однажды его отправили на русский фронт, погнали в зимнюю стужу, и за одну-единственную секунду рухнуло его будущее, все его профессиональные возможности.

Зачем все это, зачем? – не переставая, задаю я себе вопрос. Неужели ценою таких разрушений мы разрешим духовные или материальные проблемы нации? Конечно нет.

Но какой смысл размышлять и копаться в этом, задавать вопросы? Никакого. Я нахожусь здесь, и мне надо продолжать работать, я приехал на фронт, чтобы помогать. Все мы пленники.

Устало, с чувством отвращения я встаю и направляюсь к другим раненым, к тем, у кого, слава богу, не все так плохо, как у этого юного стоматолога. Что будет с ним, когда, очнувшись после наркоза, он заметит, что у него больше нет правой руки и предплечья? Какие душевные муки ему предстоят?

Оставаться дольше не представляется возможным. Мы хотим попытаться добраться до Старой Руссы, по-прежнему противостоящей жесткому напору русских. Трасса проходит вдоль берега озера Ильмень. Целиком замерзшее озеро представляет собой неописуемо безрадостное и ужасающее зрелище. Как и раньше, оно выглядит так, словно высокие волны застыли во время шторма. Посреди озера, на расстоянии пулеметных выстрелов, возвели постовые вышки, для того чтобы предотвратить проникновение русских лыжных патрулей.