Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

В архиве несколько таких «уничтоженных» Ахматовой документов. В их числе дарственная надпись Александру Исаевичу Солженицыну. Вероятно, это черновик инскрипта для подаренной книги: «А. Солженицыну / в дни его славы / Ахматова /30 ноября / 1962 / Москва». Документ показывает, что Ахматова тщательно обдумывала не только содержание своих дарственных надписей, но и их оформление. Все, что выходило из-под ее пера, было значимо.

В Солженицыне ее взволновал только феномен его славы. Жил тогда же, видел то же — и прославился на весь мир.

И. А. Бродскому : «От третьего петербургского сфинкса». Портрет одиночный — А. А. Ахматова в позе «сфинкса» во дворе Шереметьевского дома (Фонтанный дом). Фотография сделана летом 1925 года. (Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 115.) Подарена в середине 60-х. Собственно, это можно сделать и из озорства. Когда озорство, однако, работает только в одном направлении — становится навязчивым продавливанием одной и той же идеи. Бродский до конца жизни сохраняет холодный вид: не понимаю, к чему это — глаза влюбленные твои и пр. Сфинкс — это символ загадки. Разгадайте, Иосиф! Борису Пастернаку загадка предлагается с еще большей настойчивостью — дважды. «От этого садового украшения», «Милому Борису Леонидовичу от этого садового украшения». (Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 120.)

Н. С. Гумилеву. Коле Аня. «…Оттого, что я люблю тебя, Господи!» На кн.: Ахматова А. Вечер. Стихи. СПб.: Цех поэтов, 1912. (Там же Стр. 116) Крякнул ли Николай Степанович от неловкости за нее или, наоборот, приосанился: сильно, страстно, трагически?

Прощальная надпись на книге в 1946 году: «Исаю Берлину, которому я ничего не говорила о Клеопатре».

Царствовать — значит играть роль. Государи всегда должны быть на сцене. (Арман де Коленкур. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. Стр. 341.) Во всем, что говорит Наполеон, — он прав. Другое дело, что он был государем весьма специфического рода.

Ахматова была еще тоньше в своей игре: побед таких не одерживала, государыней не называлась, полем сражения избрала тонкие, непоследовательные, переменчивые и противоречивые человеческие души. И поди ж ты, организовала их и поставила под свои знамена не хуже полководца, за самые неосязаемые вещи заставила себе покориться. Капитуляцию приняла. Не тяжелей ли битва?

Анна Андреевна после знаменитого триумфа в Доме союзов приходит с Пастернаком на «корпоратив» — званый вечер в доме Фердинанда Асмуса (Ираклий Андроников и др.).

Анна Андреевна вошла в комнату, царственно остановилась в дверях так, что ей нельзя было не аплодировать. <���…> Потом не спеша, под наши аплодисменты она села к столу. <���…> по-видимому, она все еще мысленно присутствовала на вечере, и перед ее глазами стоял ее огромный успех среди слушателей. Она была как-то вне действительности и видела только себя <���…> Королевой вечера была она — Анна Ахматова, так она и держалась. <���…> Потом она повернулась и через наши головы стала читать <���…> У нее <���получилось> как бы «второе дыхание». Она почти повторила все то, что читала на вечере в Доме союзов. Она читала вдохновенно. И мы дружно ото всей души ей аплодировали.

Ее чтение мне не понравилось, хотя я много лет себе в этом не признавалась. Она не читала, не декламировала — она гудела как-то в нос на «у». Рот у нее был маленький и узкий <���…> и все гласные получались очень закрытые. Примерно: «оун сом себио…» И в этом роде. Никогда не слышала ни такого гудения, ни такого произношения. <���…> Я прочла в воспоминаниях Бориса Анрепа <���…> об ахматовском чтении стихов в 1965 г.: «Певучее чтение мне казалось вытьем, я так давно не слыхал ничего подобного. <���…> сейчас — и в России, и на Западе стало модным читать стихи тихо и тускло. И не только стихи. Вероятно, в этом сказывается весьма почтенное нежелание навязывать свое понимание, свою волю. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 26.) Ну не Ахматовой, конечно, заботиться о вашей воле.

К вытью: Прочитала стих. «Нас четверо» «громко, нараспев, как всегда» в присутствии трех соседок по палате. (Летопись. Стр. 570.)

Два вечера памяти Блока — Инст. литературы и Горьковский театр. Ахматову водят, как Иверскую — буквально. Говорит: «Что это они так со мной? Даже страшно…» <���…> Ахматову встречают такой овационной бурей, что я поворачиваюсь спиной к сцене с президиумом и смотрю на освещенный (ибо не спектакль, а заседание) зал. Главным образом мужская молодежь — встают, хлопают, неистовствуют, ревут, как когда-то на Шаляпине. Она розовая, довольная, смиренно лицемерящая. Слава одуряющая — и странная, странная…

Помню, как приехали мы к ней <���…> и замерли, увидев перед собой не просто величественную женщину, но королеву.

Дама импозантная, напоминает чем-то прежних гранд-дам. Она сидит за соседним столом, и я слышу ее категорические суждения, разговоры о французских книгах и прочем, так что даже хочется в них участвовать. С ней какая-то приживалка в шушуне, вокруг — двор. Олег Волков.

О Наймане, о плачут бесперебойно, о благоразумии.

Затем она читала «Какая б ни была», и читала его так, что я с трудом удержалась, чтобы не заплакать вслух. Толя сказал ей: «Вы прекрасно прочли это», она была довольна. «Да?» — сказала она очень мягко, как ребенок, затем посмотрела на меня, увидела слезы на моих щеках и, внезапно поменяв тон, сказала: «Ну, я не буду вас душить трагедиями в углу», начала бодрым тоном беседовать с Биллом. Эта смесь трагического с юмористическим…

Прежде чем мы успели постучать в дверь, вышла маленькая женщина в черном и сказала: «Вы к А.А.?» Я сказала: «А она нас примет?» — «Она всех принимает». <���…> Голос <���…> выражал ее любовь к хозяйке, когда она сказала, что «А.А. сейчас гуляет и скоро придет». Мы ждали всего несколько минут, потому что снова пошел дождь, и я увидела в окне невысокую, тучную фигуру в сером плаще, шарфом вокруг головы, идущую к домику рядом с молодым человеком. Мы встали, молодой человек сказал: «У вас гости», она тут же сняла шарф, как бы для того, чтобы продемонстрировать серебряную корону, распрямила плечи, готовая начать прием. <���…> Она была в полинялом розовом платье, в двух местах порванном, но это никак не умаляло ее достоинства, не платья делают королевой, наоборот, она придавала королевскости этому старому, поношенному платью, равно как и старой кровати, и стульям, маленькому столику…