Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Считается, что это действенный прием — чередовать ложь и правду, на самом деле внимание обращается только на тщательность выделки, а барская лжа остается ложью, пусть изобретательной и филологически емкой, но это тот случай, когда талант и труд лучше бы было употребить на более конструктивные цели. Ахматовой разбрасываться было некогда — остаток жизни она потратит не на строительство этой жизни, сколько бы ее ни оставалось, а на наведение блеска на ее отражение. Сложновато? Да. Сложно, тяжко, ведь она не выдумала себе какого-то зазеркалья, которое само по себе могло стать устойчивым миром, убежищем, а всю свою реальную конструкцию передвинула на чуть-чуть более теплое, но зыбкое, зависимое, неславное поле светских успехов: мужей-иностранцев и профессоров, газетных вырезок, знакомых с большими квартирами.

Ахматова поражена, что за границей ей задают вопрос о том, кто самые великие поэты в России. Ведь они же знают имена Мандельштама и Пастернака — и она начинает список: «Как это кто? Конечно, Ахматова…» Много раз, беря интервью, мне по всему миру задавали один и тот же вопрос: кто из балерин, на Ваш вкус, на вершине балетного олимпа? И всю жизнь я называла три имени. Семенова, Уланова, Шелест. (Я, Майя Плисецкая. Стр. 158.) А надо бы, Майя Михайловна, было девичью гордость отбросить и округлять глаза: «But why? Это, конечно же, Плисецкая, Уланова…» Про Уланову мы помним исчерпывающую характеристику Анны Андреевны: «Балерина никакая…» Год, в воспоминания о котором Плисецкая включила этот пассаж — 1949-й. Но раз называла их всю жизнь — то это долго. Во всяком случае, в 1965 году, когда Анна Ахматова демонстрировала жесткую неукоснительность в исполнении своего карьерного плана — Плисецкой тоже было уже сорок лет. Как для балерины — вполне могло равняться Ахматовским «под восемьдесят» — балерины на пенсию уходят в тридцать пять. Так недолго и Фоменко стать — Ахматова и Плисецкая жили в одно время, были ровесницами… Работали на мировую славу, Плисецкая — ногами, Ахматова — локтями.

Он [Комаровский] говорил Ан., что она — русская икона, он хочет на ней жениться.

Бывают осечки.

Горенко, Анна Андреевна (р. 1888), поэтесса. Псевд<���оним>: 1) Анна Г. <���…> (И. Ф. Масанов. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. Т. 4. Стр. 140.) Словарь вышел при жизни Анны Андреевны. Три глумления в маленькой словарной статье. Прибавление года. «Поэтесса» — глумление со следующим порядковым номером. Да ведь об Ахматовой что ни напиши — все глумление. Анна Г. — произносить, очевидно, надо «г» фрикативное — по нашим временам, глумление самое очевидное. Но — уже придуманное ею самой. Никто ей его не навязывал.

Эта догадка могла бы и не прийти в голову, если б не шутка, любимая в ее кругу — настолько, что играть и обыгрывать ее продолжают еще и в наши дни: Михаил Ардов пишет, что его остроумный отец любил шутить: «Как правильно выразился товарищ Ж…» Острота, обыгрывающая фонетику и орфографию родового имени многочисленнейших по России семейств Ждановых, подхвачена им через полвека — намекая уже на мистера Ж., прожженного американского профессора, зачинателя ахматоборчества.

Анна Г. припечатала себя сама?

Поэт Комаровский навещает в Царском только что женившегося Гумилева. Комаровский, <���…> сутулясь к руке Ан., сказал: «Теперь судьбы русской поэзии в ваших руках». <���…> Ан. <���…> сказала мне, что очень сконфузилась. (Н. Н. Пунин. Дневник. Стр. 237.) Она еще ничего не опубликовала. Только писала для себя — «Я сошла с ума, о мальчик странный» и пр.

Это снижение образа Ахматовой. Так она у нас проходит в виде Сталина от литературы, диктатором, над которым никто не посмеет подсмеяться, а такие эпизоды — это уже что-то из анекдотов про Брежнева, к которому посоветоваться перед решающей битвой подбегает Георгий Жуков: «Разрешите обратиться?» Подбегает не маршал, но по вопросу глобальной важности. Полотно Налбандяна «Анна Ахматова решает судьбы русской поэзии на Малой земле Царского Села».

Интеллигентский разговор. <���…> У Ахматовой было очень дворянское поведение. — Это она писала: для кого дуэль предрассудок, тот не должен заниматься Пушкиным? — Да. — О себе она думала, что понимает дуэль, хотя в ее время дуэли были совсем не те. <���…> А отчего Ахматова стала ощущать себя дворянкой?» <���…> Собеседниками были И. Бродский, Л. Флейшман и я [М. Гаспаров]

[Солженицын] удивился названию — неужели «Реквием» можно служить по простым людям, он думал, что «Реквием» — это только для царей и епископов. Я удивился:

— Как это так?

— Да он в прошлом инженер-химик, прошел советскую школу, это не то что вас тут всему учили…

Церковные чины, служащиеся только царям и епископам, — существуют. Это не солженицынское оригинальное низкопоклонство. Стоит удивиться удивлению Солженицына: он что, думал, что если бы реквием как жанр мог относиться только к царствующим или епископствующим особам, то Анну Андреевну Ахматову это могло бы заставить воздержаться от такого названия? Не смешите — ей иного ранга и не полагается.

Ахматова говорила, что [Пастернак] очень хотел получить Нобеля. Видишь ли, я думаю, что ничего в жизни не следует хотеть очень сильно. (Иосиф Бродский. Интервью с Адамом Михником.)

…о Нобелевской премии… Думаю, ты знаешь, в какой степени она зависит от случайностей. Так что из нее самой не так уж много вытекает. А уж если человек искренне считает, что ее заслужил, то это полная катастрофа. (Иосиф Бродский. Интервью с Адамом Михником.)

Андрей Тарковский: Получил от Мишаткина сценарий. Весь затрясся, как прочел. <���…> это Каннская вещь! (А. Гордон. Не утоливший жажды: об Андрее Тарковском. Стр. 97.)

Разные вещи: получать, а особенно желать Нобелевскую премию посередине своего творческого пути или этот путь ею венчать. Особенно разительны отличия в мотивах ЖЕЛАНИЯ премии в расцвете сил и в старости. Андрей Тарковский в 1983 году, еще до невозвращенства, но уже живя в Италии, страшно хотел получить Гран-при Каннского фестиваля. Он сходил по нему с ума, его лицо на фотографиях той поры — страдающее, жаждущее, как пудрой присыпано необходимостью не выражать это слишком уж явно, невинно и как у ребенка и разрывает тем сердце. И что же? Ему Гран-При нужен был для того, чтобы работать дальше. Что бы дала Нобелевская премия Анне Ахматовой в шестидесятых годах, на ее восьмом десятке? Работать она бы вряд ли после нее стала, хоть обычно все внешние условия, организованные государством, политикой, просто партийными директивами, она поспешно претворяла в творчество — припугивалась, призадумывалась, приободрялась. Творческие циклы ее даже не демонстративно, а переработанно сердцем, будто радостно приемля весну и грустя с осенью — повторяли все параноидальные загогулины государственной идеологии. Премия была необходима всего лишь для того, чтобы щелкнуть всех недощелкнутых по носу — и чтобы каменное слово уж совсем бы стало золотым.