Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Интервью из глянцевого журнала: Как вам кажется, в этой стране — точнее, в нашей стране… Леонид Парфенов: Давайте — в нашей. Интервью. (GQ. 2008. № 3. Стр. 234.)

На его [Вадима Андреева] другое высказывание я ответила: «Я не стажирую на Елену Троянскую». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 544.) Как же не стажирую — уже на кафедру взошла, вещает, что война холодная началась именно из-за нее? Этого «другого» высказывания — неизвестно какого, не важно, что он там может сказать, и не было, скорее всего, вовсе — ей важно было произнести свою фразу, которую ввести в научный и ненаучный обиход не представлялось иной возможности.

Обманутые вкладчики — не будем спорить, дело духовное, тонкое — хотели бы подчинения добровольного, это возвышает.

Получилось — как всегда.

Поздняя Ахматовщина. Эль Греко, Зарубежная Русская православная церковь, Пруст-Джойс-Кафка ( для меня и обо мне — не четвертой ли и туда готовилась? вот пригодилась бы ПРОЗА), Данте-Пушкин, классическая музыка, немного балета и вокала, иностранные языки как космополитическая обыденность, кафе — Париж, кокаинисты и содомиты.

Те, кто не имеет права понимать, для чего все это вытягивается наружу на самом деле, все-таки раздражаются.

Что мне делать со строфой об Эль-Греко, я решительно отказываюсь понимать. Моего ума на это не хватает.

Домашняя версия о народовольческой юности Инны Эразмовны и ее учебе на Бестужевских курсах, по мнению В. А. Черных, не подтверждается документами.

Мне говорят, что я писала о Сталине. Мандельштам тоже писал.

В последний год своей жизни А.А. все время возвращалась к одной теме. Она и в Англии рассказывала, что Сталин вытащил ее из Ленинграда во время блокады и отдал распоряжение «беречь (cure) А<���хматову>», когда она чуть не умерла от тифа (Frankland M. Poetess of genius <���…>), и в Комарове говорила мимолетному знакомому: «А ведь он благоволил ко мне. Что, трудно поверить? Многих это ввергает в сомнение. Еще бы! Присылает за мной в осажденный Ленинград самолет, а затем — метаморфоза — ненависть».

Благоволил Сталин, выходит, и к Зощенко.

Нравственный императив внутри нас — вещь реальная, неизменная, вроде земного тяготения. «Нас возвышающий обман» сразу кажется понятием достойным, действительно нелишним — ведь возвышает он нас нравственно, морально, пусть даже просто эмоционально, но все равно дает планку, к которой надо тянуться и возвышаться. Обманы — или обманные недомолвки, к которым прибегает Анна Ахматова, унижающая ложь.

Анна Андреевна: Мне говорили, что Сталин спрашивал (продолжает с кавказским акцентом): «Ну, как там эта монахиня?» Я говорю Анне Андреевне, что постановление ЦК 1946 года было, понятно, по указанию Сталина, но я не понимаю, отчего такие нападки на нее. «Я-то знаю, за что он меня». Спрашиваю: «За что?» Анна Андреевна не отвечает. Может быть, не расслышала моего вопроса, а может быть, не хочет говорить на эту тему.

Запись А. А. Крона: <���…> Я спросил: «Чем Вы раздражили Сталина после войны? Зощенко рассказом «Обезьяна», а Вы?» А<���нна> А<���ндреевна>: «Он имел основание сердиться. Это было весной 1946 г. Но что именно не скажу».

Говорила слепневской соседке, парижанке, при встрече через полвека: «Вот ты, которая меня хорошо знала и нашу жизнь в Слепневе, ты должна написать…» (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 702.) Актриса, после которой должны остаться афиши и рецензии…

Прощаясь с Кларенсом Брауном, А.А. просила передать Артуру Лурье ее настоятельную просьбу («Скажите, что я велела») записать свои мемуары: «Скажите ему, что то, что отдал — то твое». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 535.) Писатель, поэт велит другому человеку, непишущему — начать писать. Призывает не подверженного его страсти поддаться — и тоже начинать писать. Разве что того мучает графоманский зуд и он знает, что в первое время какое-то удовлетворение приносят исписанные страницы… (Ахматова, интересно, перечитывала ли свою прозу?) Но тут дело идет о другом — до самовыражения Лурье Ахматовой дела нет, она призывает его писать воспоминания. Сейчас, когда он уверен в ее всемогуществе, — а он бесславно бедствует в Америке, когда она в силе, — а он просит ее поспособствовать исполнению его произведений в СССР, — он напишет самые правильные мемуары. Она проговорит даже емкую и яркую по-ахматовски фразу, будущую цитату, она обещает ему какие-то блага — «то — твое», «твоего прибудет», она не знает, чем уж его заманить. А что за утешение человеку в мемуарах? Если в них есть какая-то четкая сквозная идея — воспоминание, например, о каком-то великом человеке или событии, где твое перо следует жесткой канве, — это одно, а встать перед неразрешимой задачей осмыслить и оправдать свою жизнь и даже облечь ее в бессмертное слово — вряд ли это радостный труд. Ахматова ради нескольких восторженных строчек о себе хотела изломать финал жизни человека, который только-только устроил себя и примирился с собой перед смертью…

Письмо А.А. В. А. Сутугиной: Дорогая Вива! Конечно, очень грустно, что мы так редко видимся. <���…> Когда буду в городе, непременно позвоню Вам. И Вы звоните. Клянусь, что больше не буду требовать от Вас мемуаров». (Летопись. Стр. 691.)

Николай Чуковский, 1904 года рождения, родной брат Лидии Корнеевны, ничего не пишет об Анне Ахматовой. Умудрился, написав о Николае Гумилеве, о Доме искусств, о салоне Наппельбаумов, ни слова не сказать об Ахматовой (не считая упоминания пару раз в перечислениях) в своих «Литературных воспоминаниях».

Правда, писались воспоминания при жизни Ахматовой — и упоминать ее в любом ключе было небезопасно, она не разрешала ничего самовольного.

Профессиональный литератор, он писал только то, что намеревался опубликовать. Нет воспоминаний об отце, нет и об Ахматовой. Первый запрет — в ведомстве его сердца, второй — затылка.

Про Гумилева написал достаточно свободно, как вспомнил и как увидел, а значит — невосторженно. Но она к тому времени еще не объявила кампании о возвеличивании Гумилева для создания достойного постамента себе, поэтому проскочило.