Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Конец Тысячелетней империи, крестовые походы, готические соборы, изобретение шестеренчатых часов.

Если здесь есть параллели, то настоящий поворот мог бы обнаружиться не ранее 2000 года. Предваряющие фигуры, как Креститель до Христа, тоже обретают свой смысл только в ретроспективе. Полный свет падает назад в сумерки. Именно в таких комбинациях астрология обретает свой смысл. Знания исторических дат и фигур недостаточно. Это касается также намерений. Колумб хотел найти морской путь в Индию, а открыл Америку. Так и полет в космос может привести к иным целям, чем ожидалось.

Начинается новый год. Число его — еще пустой сосуд, которому предстоит наполняться. Сестра Елизавета однажды спросила меня, дело было еще до «Годенхольма» [282]: «Ночи вслушивания [283]в этом году особенно сильные. Вы этого еще не заметили?»

В самом деле, тогда мертвые придвигаются ближе; это, должно быть, какое-то междуцарствие между годами. Сновидения в Ночи вслушивания какие-то особые, уже в силу впечатления, будто что-то приходит «снаружи». Мы испуганно просыпаемся: «Это было не сновидение». Однако сон продолжается, только изменяется его глубина.

Сегодня ночью меня мучило другое беспокойство: деление исторических ситуаций, не приводящее к решению. Пытаешься проскользнуть внутрь монархов, как в снятые маски, — в маску Фридриха Вильгельма IV или Вильгельма II, хотелось бы убедить их посмертно.

Наверное, этому способствовало увлекшее меня чтение: «При дворе Гогенцоллернов», дневник баронессы Шпитцемберг.

Ночным беспокойством, тревогой за страну и ее будущее, проникнуты эти записки. До 1914 многие страдали бессонницей. Даже такой спокойный ум, как князь Бюлов, испытывал необъяснимую тревогу. У этой женщины находишь суждения, которые пришли в голову историкам только через пятьдесят лет. Читаешь их с особым волнением, потому что все факты — отчасти благодаря первому чтению газет («Берлинская ежедневная газета», «Будущее» Хардена), отчасти благодаря застольным разговорам отца — были известны мне вплоть до подробностей. Депеша Крюгера, «прыжок пантеры», выборы готтентотов, Цаберн, Ойленбург. Кроме того разговоры с людьми, старшими на десять или двадцать лет, которые в молодости работали в учреждениях эпохи Вильгельма II; из них было еще составлено Парижское военное управление во время Второй мировой войны. Все это проходит перед беспристрастным взором. Факты, еще не ставшие историей, но уже принявшие кристаллическую форму, словно в маточном растворе. Волевые стихии отступают, на первый план выходят трагические.

Будущее немцев темно, как будущее Ионы в чреве кита. Разделенные, лишенные своих провинций, окруженные недоверчивыми и недоброжелательными соседями. Кроме того, неопределенное международное положение. Русские, видимо, обожрались, американцы собираются это сделать. Во Вьетнаме они ухватили кончик Азии, как змея — лапку лягушки-быка [284], слишком большую, чтобы ее проглотить. Прежде всего, совершенно разочарованная молодежь внутри страны.

Что здесь делалось правильно, что неверно, прояснится лишь в следующем столетии; конечно, есть ситуации, когда все оказывается ошибкой. Срединное положение особенно благоприятно для этого. Возможно, мы уступим его России.

Правильно ли было, что в связи с корейским кризисом мы резво и послушно согласились на наше перевооружение? Уже по причине такой неопределенности следует отдать должное инстинкту, который снова и снова удивляет при чтении записок баронессы Шпитцемберг.

Бисмарк упрекнул Вильгельма II в «отсутствии глазомера». Один француз назвал его Le Vibrateur [285]. Два этих качества вместе очень неблагоприятны. Обладающий ими человек обычно действует не только несоразмерно, но и поспешно. Своей иллюзией он словно стеклянной стеной отделен от быстро меняющихся объектов, к которым порывисто подступает. Ушиб голову, стекло разбилось. Это можно было видеть на примере таких «романтичных» пруссов, как Фридрих Вильгельм IV.

Для государства благоприятней, если монарх губит себя сменой фавориток, нежели сменой союзников. Одаренные премьер-министры тоже должны всегда делать выбор осознанно. Вильгельм II, как и большинство Гогенцоллернов, был добродетельным. Исключение составляет Фридрих Вильгельм II, в правление которого Пруссия достигла наибольшего расширения.

Со Штирляйн в дубовой роще. На «сплошных французских вырубках» уже стоят довольно высокие ели, плотно, одна к одной. Эти леса вопреки или благодаря своей монотонности имеют то преимущество, что по узким дорогам идешь, как по туннелям. Они одновременно дают свет и защищенность.

Числа, как полагали неопифагорейцы, не могут быть богами. Это было бы фетишизмом на более высоком уровне.

Однако числа есть больше, чем простые сосуды, больше, чем хитроумно выдуманные мерила. Они не только выдуманные, но и открытые величины; это в своих неожиданных разъяснениях как раз и подтверждают физика, химия, кристаллография и ботаника.

Боги не могут быть числами, однако в числах есть божественное. Мы постигаем в них хореографию универсума, след ноги некого танца, но хозяин праздника остается скрытым.

Тот, кто идет по следу, дичь не добудет; но она явится ему, если он начнет мечтать на опушке леса. Тогда она выходит на поляну.

Гёльдерлин видит свет в тени, закон и его божественную основу. Это отличает его как от романтиков, среди которых ему ближе всего Новалис, так и от классиков, от взгляда Шиллера на «богов Греции». Вневременное настолько сильно приближается к числу, что ему грозит уничтожение.

С числа начинается ведь еще и обман, отвлечение. Числа — это одежды, снять их — наше последне усилие. Наконец, преодолевается даже «два»; замирает и «Maintenant a nous deux!» [287].

К Отто Клагесу [288]: «Роскошный экземпляр с тремя orthoceras [289]благополучно прибыл и был открыт в рождественский сочельник. Большое спасибо за это новое украшение моего дома, который становится все каменистее. Камни, в которых когда-то была жизнь, доставляют мне особую радость, прежде всего в твердых, пиритных или кристаллизованных проявлениях. В извести, в мраморе жизнь и смерть встречаются на пограничной линии. У меня есть шлифованный аммонит с металлизированными лобельными линиями — кажется, вещь только что отлили из серебра. Коссмат [290]рассказывал мне однажды, что в Осло он шел по мостовой, целиком вымощенной крупными orthoceras.