Марианна Шаскольская - Фредерик Жолио-Кюри

Чей это палец? Пьера? Марий?

В глубоком волнении Фредерик вспоминает изъязвленные, всегда прикрытые перчатками пальцы Марии Кюри. В памяти ясно всплывает солнечное утро, когда они с Ирен, счастливые, молодые, принесли своей учительнице стеклянную ампулку с первым искусственно радиоактивным препаратом. Мария Кюри держала ампулку в своих руках. Ее покрытые незаживающими язвами пальцы поднесли ампулку к счетчику Гейгера, и радостная улыбка осветила ее лицо: дети продолжают ее дело.

Это было за несколько месяцев до смерти Марии Кюри, последовавшей в результате действия радиоактивного излучения.

Были годы Сопротивления, когда в мрачной ночи гитлеровской оккупации Фредерик Жолио-Кюри не только руководил Национальным фронтом, но и сам, своими руками, изготовлял зажигательные бутылки, мины, гранаты. Его стойкость, его мужество были примером для честных французов.

Он мог тогда уехать, и это отнюдь не было бы бегством, В Англии, в Канаде, в США он продолжал бы свою научную работу, он сплотил бы ученых, делал бы новые открытия. Это было его основное, кровное, любимое дело. Но он остался там, где был еще нужнее. «Мое место здесь», — сказал он Альбану и Коварскому, поручая им тяжелую воду.

Были годы после освобождения, когда в разоренной, нищей стране он создавал атомную промышленность. Он мог и тогда присоединиться к группам английских, канадских, американских физиков, мог согласиться на предложение Баруха, иметь почет и богатство и, главное, неограниченные возможности для работы — лаборатории, людей, приборы и установки, любые средства. И это тоже не было бы бегством. Он ведь знал, что наука интернациональна и что, пока он ремонтировал казематы Шатильона и собирал «ЗОЭ», другие продолжали его работы, делали его открытия.

Но и на этот раз он не колебался. «Мое место на родине», — ответил он Баруху. Он остался во Франции, он восстановил атомную промышленность, он пустил французский урановый котел «ЗОЭ», сделав его из урана и энтузиазма.

Были годы, когда перед ним встал иной выбор: он мог вести дальше созданный им Комиссариат атомной энергии, продолжать работы, «отдаться высшей радости — радости открывать и творить». И снова он сделал выбор. «Ученые не отдадут своих знаний на борьбу против Советского Союза», — поклялся он с трибуны съезда коммунистической партии, и французское правительство сместило верховного комиссара с его поста.

Фредерик Жолио-Кюри вступил в Коммунистическую партию Франции в самое страшное время. Выбрав этот путь, он шел по нему до конца. Он дисциплинировал себя, безотказно выполняя любое поручение партии, мелкое или крупное. Он до последнего дня остался верным сыном коммунистической партии. На 14-м съезде в 1956 году он был избран членом Центрального Комитета.

Он мог бы идти с теми, кто сбросил атомную бомбу в Хиросиме. Ведь физика — она едина, и это одно и то же открытие, одна и та же цепная реакция деления урана, открытая им, Фредериком Жолио-Кюри, лежит в основе атомной электростанции, дающей ток мирным полям и заводам, и атомной бомбы, испепеляющей людей. Так легко, и просто можно было, убаюкать совесть фразой о чистой науке и с чистыми руками уйти к своему рабочему столу.

«Мое место здесь», — он выбрал трибуну зала Плейель. Его подпись стоит не под проектом водородной бомбы, а под Стокгольмским Воззванием.

А теперь? Уже годы он стоял во главе Движения сторонников мира. Его имя стало символом, знаменем. Его неподкупность, смелость и авторитет ученого были опорой Движения. Но, может быть, теперь, когда уже не найдется в мире силы, способной заглушить голос народов, когда сотни, тысячи, миллионы испытанных борцов за мир встали рядом с ним, — быть может, теперь можно отойти, ослабить борьбу? Это было, бы так легка и просто, и даже не нужна была бы сделка, с совестью.

Он мог бы остаться почетным председателем, его имя по-прежнему было бы знаменем, символом.

Но он помнил слова своего учителя Поля Ланжевена: «Мою научную работу в крайнем случае сделают другие: А если не защищать науку, то не будет и самой науки».

Смертельно больной, измученный, усталый, он по-прежнему руководил Советом Мира, повседневно беседовал с сотнями людей, писал письма, убеждал, обращаясь к каждому, вникал во все мелочи.

Он знал, что дни его сочтены, но каждый из этих дней до конца он отдал Науке и защите Науки, отдал людям.

Тяжелая болезнь и постоянная: усталость подтачивали Жолио-Кюри. Силы уходили..

Председатель Всемирного Совета Мира встречался с общественными и государственными деятелями; отвечал на сотни писем, ездил на сессии и конгрессы, произносил речи, писал воззвания, участвовал в заседаниях и комиссиях, входил во все мелочи Движения сторонников мира.

Глава четырех институтов читал лекции, правил диссертации, руководил учениками. Начальник строительства Орсэ принимал архитекторов и инженеров, составлял планы, добивался кредитов.

А душа его, сердце были в лаборатории за рабочим столом. Ему хотелось еще так много сделать в науке.

— Я все брошу, — говорил он подчас. — Не мое это дело — ездить на конгрессы.

Я не создан для умственного труда, мне пришлось этому научиться. Меня всегда удивляет, что я интеллигент. Я по природе предназначен скорее для жизни горца или профессионального рыбака, это гораздо больше подходит к моему характеру. А остальное мне пришлось сделать самому. Мне очень трудно подготовить речь (говорить — другое дело, это я могу). Подготовить рыбачьи сети — это конкретное дело, и потом за это ведь отвечаю я один. А вот выразить мои мысли, это может касаться и других. Когда я пишу, я ужасно боюсь быть неточным. Другие интеллигенты пишут легко. Если бы вы видели мои черновики! На странице остается не больше трех фраз. Мне куда легче было бы оказаться на острове и выпутываться, чтобы найти пропитание себе и своей семье.

Он чувствовал себя ближе к рыбакам Бретани, чем к своим коллегам. Ему было трудно в ученой среде.

Постоянно он слышал упреки: «Вам следует заниматься чистой наукой. Вы тратите слишком много сил на общественную деятельность. Ведь это могут сделать и другие».

— Я понимаю, — признался он однажды Пьеру Бикару. — Я хорошо понимаю реакцию моих коллег. В душе они знают, что я прав. Но для защиты идей надо рисковать. А если никто не будет рисковать?!

Ты знаешь, почему они меня не любят? — Я слишком часто заставляю их признаваться самим себе, что они вступили в сделку с совестью…

К клевете, к упрекам врагов он относился равнодушно. Но были и упреки друзей. Его убеждали отойти от большой организационной работы, вернуться в лабораторию.

А он — он сам мечтал об этом, о белом рабочем халате и о лабораторном столе, о новых открытиях. Но он никому не мог передоверить того, что считал своим долгом. Он боролся за Науку, за счастье людей, за то, чтобы другие, юные, могли прийти в тишь лабораторий, к рабочему столу. Он был твердо уверен: любить Науку, не предпринимая в то же время всего возможного для того, чтобы она служила счастью человека, значит любить ее не до конца.