Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века

Как Клычков попал в «кулацкие гуси»? Клычков любил «дремучую, медвежью, ажурную, овинную и лесную Русь», как написал один критик. Любил деревню, ее быт, традиции и не мог спокойно наблюдать, как новая власть ставит деревню на дыбы, лишает крестьян земли и заставляет объединяться в какие-то непонятные сельхозартели.

Пугало Клычкова то, как варварски большевики обращались с природой, как наступала на человека «бесовская» машинная цивилизация. Вот что писал Клычков, холодея от ужаса:

«Город, город! под тобой и земля не похожа на землю… Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыти… Оттого выросли на ней каменные корабли, оттого она и вытянула в небо несгибаемые ни в грозу, ни в бурю красные пальцы окраин — высокие, выше всяких церквей и соборов, фабричные трубы… От того-то и прыгает по этой земле человек… вечно спешит он, не знает он покоя, не ведает тишины, уединенья не знает даже в ночи… спит городской человек, грезя и бредя во сне недоделанными делами, то ли молот держа в усталых руках, то ли холодный рычаг от бездушной машины…»

Проклиная город, Клычков вздыхал по старой Руси, которая могла низать слова, как жемчуг; Русь — хохотунья, игрунья, певунья, плясунья, статная, ладная, ненаглядная красавица Русь…

Конечно, Клычков идеализировал старую Русь и был не прав, восставая против машин и цивилизации. Вот стихотворение, датированное сначала 1914 годом, а потом дополненное 1927-м.

За несговорчивость и упертость в крестьянских вопросах Клычкова, Клюева, Есенина, Орешина и других поэтов нещадно критиковали и травили, называли «мужикопоклонниками» и «деревнелюбами». Критика была зубодробительной. Журнал «На подъеме» (1929) в одном из номеров уведомил читателей, что «старые реакционные писатели типа Клычкова и Клюева к крестьянским писателям Советского Союза не имеют никакого отношения». Александр Фадеев пошел дальше и назвал Клычкова «классовым врагом». Клычков сделался хрестоматийным «реакционером». И уже молодому поэту Павлу Васильеву, ерничая, советовали:

«Мое впечатление: Клычков никогда не был в душе ни мракобесом, ни контрреволюционером, — писала в дневнике его вторая жена и верный друг Варвара Горбачева, соединившая с ним судьбу в 1930 году. — Был плоть от плоти русского народа. Жил в туманной сказке, а не в политике, в которую его насильно вовлекли критики, делая из него кулацкое пугало. Погиб напрасно, погубив свой могучий стихийный талант. Как он говорил: „Попал под колесо истории“. Как художник не высказался и не раскрылся. „Замыслов у меня — на триста лет“. „Писать — некогда“. Боже мой, мне ли не знать, какие у него были возможности! Вот подлинная трагедия».

Клычков понимал, куда все катится:

Это написано в середине 30-х годов. И тогда же:

Никакой творческой свободы для «кулацкого писателя» не было, и пришлось Клычкову в поисках заработка заниматься переводами — с киргизского, с марийского…

В понедельник 31 июля 1937 года за Сергеем Клычковым пришли. Вот что вспоминала жена: «Я повела их в комнату Сергея Антоновича. Он зажег свечу, прочитал ордер на арест и обыск… и так и остался сидеть в белом ночном белье, босой, опустив голову в раздумье. Очень он мне запоминался в этой склоненной позе, смуглый, очень худой, высокий, с темными волосами, остриженными в кружок. В неровном, слабом свете оплывающей свечи было в нем самом что-то такое пронзительно-трогательное, неизбывно-русское, непоправимое… Хотелось кричать от боли…»

Клычкова обвинили в том, что он является членом антисоветской организации «Трудовая крестьянская партия» и имел связь со Львом Каменевым. Приговор: десять лет без права переписки. Это означало: расстрел. Жена Клычкова написала отчаянное письмо «дорогому Иосифу Виссарионовичу» и поставила вопрос: «Так ли нужна его (Клычкова) гибель для торжествующей и победной революции?..»

Вместо ответа последовал расстрел. Условная дата роковой развязки: 8 октября. Где расстреляли 48-летнего Сергея Клычкова, точно неизвестно. Посмертная реабилитация поэта произошла в 1956 году. С 1985 года вновь стали выходить книги.

Свое стихотворение «Предчувствие» в 1917 году закончил Клычков такими строчками:

На Парнасе Серебряного века у Николая Клюева особое место. Он — представитель народа, фольклорный певец, мастер-стилизатор народных преданий и сказаний. Клюев действительно вышел из народа, хотя многое о себе сочинил сам: «Сын великих озер», «Гомер русского Севера», «Олонецкий Лонгфелло», «правнук Аввакума», «Королевич Еруслан» и т. д. И одевался он нарочито по-народному: смазные сапоги, домотканая рубаха-косоворотка, армяк, крест. А под всем этим скрывался довольно сложный, противоречивый человек, прирожденный актер, изображающий из себя «олонецкого мужичка». Его хотели видеть мужиком, он и старался им быть.

«Приехав в Петербург, — писал Георгий Иванов, — Клюев попал тотчас же под влияние Городецкого и твердо усвоил приемы мужика-травести». И далее в «Петербургских зимах» Георгий Иванов вспоминает:

«Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером Отель де Франс, с целым ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.

— Маракую малость по-бусурманскому, — заметил он мой удивленный взгляд. — Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей… — Да что ж это я, — взволновался он, — дорогого гостя как принимаю. Садись, сынок, садись, голубе. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не припас. А то, — он подмигнул, — если не торопишься, может, пополудничаем вместе. Есть тут один трактирчик. Хозяин хороший человек, хоть и француз. Тут, за углом. Альбертом зовут.