Леонид Владимиров - Россия без прикрас и умолчаний

Мы помолчали, выпили, а потом он заговорил как будто о другом:

— Месяц назад был я в Польше. Заехал во Вроцлав, это бывший Бреслау. Интересная штука: единственное место в лагере мира и социализма, где легко найти квартиру. Не едут туда поляки, не хотят, понимаешь, возвращаться на исконные польские земли. И зарплата там по особому закону выше, и льготы всякие, а вот едут туго. Глупые какие-то поляки. Нам бы, говорят, Львов и Брест-Литовский – это, говорят, действительно, Польша, а Вроцлав – нет, не надо. Занятно, а? Но это еще что: мой коллега из Берлина недавно приезжал, ихний гедеэровский комментатор. Хочу, говорит, с вами посоветоваться, у нас, говорит, есть некоторые пропагандные трудности с восточной границей. Я, говорит, имею доводы, что и Бреслау, и Лигниц, и Ландсберг, и Данциг и даже Штеттин когда-то были польскими, это как-то еще можно объяснить. Но, говорит, какие доводы вы порекомендуете насчет Кенигсберга, Инстербурга, Тильзита и вообще Восточной Пруссии? Нам, мол, трудно объяснить гражданам ГДР, почему они принадлежат России, если СССР выступает за принцип исконного владения и национальной принадлежности, Я на него поглядел так внимательно – что, думаю, издевается, собака, или искренний дурак? Смотрит, понимаешь, преданно, карандашик приготовил, ждет, что я ему объясню, как ловчее врать. Я ему так сухо говорю, что, мол, что, товарищ, результат гитлеровской агрессии, а за текущими разъяснениями обратитесь в агитпроп. Записывает! Записывает и спрашивает деловито: в какой, мол, агитпроп лучше, в советский или в гедеэровский? Насилу от него отвязался, чуть матом не послал, ей-Богу...

Повторяю, этот журналист всегда говорил тихо, но и, тем не менее, постоянно оглядывался вокруг: не может ли кто-нибудь с соседнего столика поймать хоть словечко из его страшных высказываний. Именно страшных, ибо подобные вещи не говорятся в СССР даже в семейном кругу. Это была какая-то странная реакция мозга, переполненного дикой смесью правды и лжи. Человек находил мрачное удовольствие, какой-то свой выход в том, чтобы высказывать точку зрения, полярно противоположную официальной. И при этом смертельно рисковать.

Я далеко не всегда разделял его пьяные мысли, порой они казались мне чересчур крайними, порожденными озлоблением. Но факт тот, что в такие минуты он бывал искренен. Есть точная русская поговорка: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».

В остальном этот журналист не был исключением: то, что говорится вечерами в Доме журналиста, всегда более или менее противоположно написанному в газетах и журналах. Не следует, по-моему, переоценивать подобную форму протеста – да и протест ли это, скорее просто неверие, в лучшем случае фрондирование, не опасное для режима. Однако мои коллеги в России способны не только на это.

С удовольствием сообщаю, что большая часть политических анекдотов – как правило, остро антисоветских – рождается в журналистской среде. Оттуда же вылетают меткие словечки, клички, определения. И когда в Доме журналиста встречаются два приятеля из разных газет или журналов, то стало уже почти правилом, что беседа начинается с обмена свежими шутками. «А, Саша, привет. Есть новые хохмы? [12] «Хохме» – по-еврейски шутка, острота. Это слово очень распространено в разговорном русском языке. » «Ты слышал, что надо сделать для того, чтобы твой холодильник был всегда полон продуктов? Надо выдернуть вилку холодильника из электросети и включить ее в радиосеть». «Хо-хо, ничего. А знаешь самый смешной анекдот всего из одного слова?» «Ну?» «Коммунизм». После такого вступления разговор может перейти на любую тему.

Это журналисты прозвали партийных чиновников и их подхалимов в литературе «красносотенцами», намекая на так называемых «черносотенцев», членов погромно-реакционной организации в царской России. Это они называют интервью, публикуемые в газетах, не иначе как «интервру», а скверные стандартные дома из прокатных панелей, обезобразившие русские города с легкой руки Хрущева, – «хрущобами». Таких крылатых словечек – сотни, и они, так же, как анекдоты, летают по всей стране. Как известно, смех способен убивать, и раскаты злого смеха, нарастающие в России, не на шутку встревожили обитателей Кремля. 16 сентября 1966 года в СССР появился новый закон, по которому за распространение анекдотов человека можно упрятать в лагерь на три года. Но 17 сентября журналисты уже рассказывали друг другу, что КГБ объявил конкурс на лучший антисоветский анекдот. Первая премия – три года заключения...

Однако главная заслуга многих русских журналистов в том, что они – с невероятными трудностями, с большим риском – пытаются сказать читателю нечто отличное от официальной пропаганды. Это чаще делается в журналах, чем в газетах, там легче спрятать намек от цензуры среди нейтральных фраз. Не могу, к сожалению, приводить примеры выступлений моих коллег, хотя примеры есть поистине блестящие – ибо любой пример будет немедленно прослежен по его содержанию, и автору придется плохо. Поэтому, чтобы дать понять, как это делается, приведу пример из собственной практики – не сочтите за нескромность.

В декабрьском номере моего журнала за 1965 год я опубликовал пространный очерк о Международной выставке «Химия», прошедшей в Москве. Незадолго до того я прочел в рукописи блестящие миниатюры Александра Солженицына – глубокие, тонкие, поэтичные и, видимо, в силу этих самых качеств запрещенные к публикации. Мне пришла в голову мысль, что одну из миниатюр можно пересказать в моем «химическом» тексте. И я начал очерк такими словами: «Я читал недавно рассказ очень большого писателя...» Потом спокойно передал содержание рассказа и перешел к собственно химии. Журналисты знают, что переход от любой темы к любой другой – дело профессионального навыка, это нетрудно.

Мой расчет строился на том, что ни главный редактор журнала, ни цензор не спросят, чей рассказ я читал и как он назывался. Ибо написано, что рассказ «очень большого писателя» – им будет неудобно показать, что они о нем не слыхали. Мало ли, может быть это Толстого рассказ, а они вдруг спросят «чей». Предполагается, что образованный человек в России должен назубок знать русскую классику, и оба – редактор и цензор – действительно, побоялись обнаружить свою «необразованность». Очерк напечатали в таком виде, как я его дал, и мне было необыкновенно приятно узнать несколько недель спустя, что Солженицын, с которым я никогда не был знаком, прочитал его. Разумеется, я узнал об этом «через десятые руки». Мне не сказали, к сожалению, понравилось это писателю или нет. Может быть, он был лишь рассержен моим бессильным пересказом. Если так, я хочу воспользоваться случаем и здесь попросить у него прощения – надеюсь, когда-нибудь он прочитает и эти строки.