Юрий Герт - Семейный архив

— Я не сталинист, но я — сталинец! Словечко «сталинист» запустили в обиход люди, ненавидящие Сталина. Я — сталинец, потому что, глубоко убежден, и меня никто не переубедит, что Сталин — это та историческая фигура в истории человечества, которой нет равной, Ни Александр Македонский, ни Цезарь, ни Рузвельт не могут сравниться со Сталиным в прозорливости. Он видел историю на несколько лет вперед. Это и называется у государственных деятелей гениальностью.

Когда я думаю об этой необъятной личности, то прихожу к выводу, что такие люди, как он, рождаются раз в тысячелетие. Никто из ему подобных, наделенных высоким лбом, волей, вождизмом, не смог сделать в два, три десятилетия то, что сделал Сталин. Он преобразовал Россию, создал уникальное, высшее по своему развитию общество... Настоящая Россия — это Россия Сталина.

...Если ХVIII век был веком куртуазным, XIX — якобинским, то XX, сталинский, был веком коммунизма. И ничего с этим не сделаешь. Семьдесят три года прожил Иосиф Виссарионович — семьдесят три года торжествовала и Советская власть. А семьдесят три года в веке — это, значит, по крупному счету, весь век. По сути, это был сталинский век.

Сталинцев был полон зал, сталинцы стояли в проходах, протискивались в двери. Один из крупнейших московских залов в этот день устроил овацию человеку, родившемуся в этот день много лет назад в далеком селении Гори, где в тот же час, как водится, тоже в лучшем зале города, кавказские поклонники великого человека тоже праздновали великую дату, поднимали тосты, говоря: «Тамада сегодня — Сталин!»

/Приведенный выше текст был передан по Интернету/.

Десять лет назад у нас в Алма-Ате шла полемика по поводу публикации «Тайного советника»... Результат, как говорится, превзошел все ожидания...

И как тут не вспомнить Ключевского и де-Кюстрина!..

Думаю, более того — убежден, что интеллигентному русскому человеку(а «интеллигентность» в прошлые времена непременно предполагала наличие совести, нравственного чувства) стыдно перелистывать иные страницы истории своего народа, стыдно и за Владимира Успенского, и за Юрия Бондарева... И тем не менее...

И тем не менее не это сейчас меня занимает. Легенды остаются легендами, как бы ни были они прекрасны... Не знаю легенды, прекрасней чем исход евреев из Египта, избавление от рабства... Что было, чего не было на самом деле — кто знает... Но легенды, но мифы, многие считают, более глубоко и точно отражают реалии, чем иные, так сказать — «документальные» жанры. Откуда у евреев это несмирение, этот вечный протест против гнета, это стремление к свободе — любыми доступными средствами: у одних — через богатство, дающее человеку независимость, у других — через углубление в иудейское вероучение, в божественную суть мироздания, у третьих — через кровь, через слом старого мира, через жертвенное служение — «ближним» и «дальним»?.. Даже у тех, кто приспосабливается, покорствует обстоятельствам, в душе живет стремление к свободе, сублимирующееся в насмешке, анекдоте, юморе — кстати, в юморе выражается отношение не только к внешним условиям существования, но и к себе самому...

После истории с «Вольным проездом», а затем и с «Тайным советником» я все более чувствовал себя чужим... Чему, кому?.. Я не смог бы ответить... Но терпеливое, покорное восприятие жизни было не по мне... И когда Мигранян и другие социологи (немногие, впрочем, на это решались) выступили в «Литературке», говоря, что путь к демократии лежит через «власть сильной руки», для меня это было двойной, нет — тройной фальшью... Однако демократия, гласность, плюрализм, общечеловеческие ценности — слова эти с каждым днем все более утрачивали смысл...

И вот однажды...

Я назвал эту главу «Катастрофа», но все, что должно было еще случиться, было пока впереди...

Пока...

Пока однажды наши ребята, Миша и Мариша, не зашли к нам, как обычно, на обед или на ужин, и в финале, пощипывая поданный на третье виноград, не объявили, как бы между прочим, что намерены уехать... Да, уехать...

Уехать?..

В те поры для нас это значило: проститься навсегда.

Больше никогда не увидеться...

Никогда не увидеть Маришиных серо-голубых, отливающих жемчугом глаз, не коснуться ее волнистых, черных, с легкой рыжинкой волос, не услышать ее колокольчиком выпархивающего из горла смеха... Никогда не увидеть их вместе — ее и Мишу, с его острым, то прокалывающим насквозь, то скользящим в сторону взглядом, с его несокрушимо-уверенной интонацией как бы одетого в бархат голоса, с его затаившейся в чуть приподнятых уголках губ усмешкой... И никогда... Никогда-никогда не увидеть больше Сашку, Сашеньку, Сашулю...

Для нас это было то же самое, что умереть.

Для нас...

Но не в нас было дело.

Миша работал в университете, но ему, человеку очень талантливому, напечатавшему ряд статей — как в Союзе, так и в специальных издающихся за границей журналах (его специальность — электрохимия), — широкой дороги для роста не было, дорога была для «представителей коренной национальности»... Он подрабатывал, как мог, зарплаты им не хватало, хотя жили ребята без особой роскоши. Мариша работала в психиатрической больнице, мы слышали от многих ее пациентов самые хорошие отзывы о ней как враче, но проблема «роста» для нее была все та же. И потому, когда оба заговорили о самореализации, т.е. о реализации собственных возможностей — профессиональные знания, уже приобретенный опыт, английский язык — это не выглядело фальшивой придумкой.

Обычная история: отцы и дети. Мы с Аней считали эту страну своею, в 1989 году и ей, и мне было по 58 лет, мы оба работали на эту страну, мы жили ее бедами и победами... Да что говорить... И теперь, в такой тяжелый, драматический период ее существования взять и покинуть ее?.. Для нас это значило — отказаться не от родины, а от себя... Но это — для нас... У ребят были другие взгляды на жизнь. Судьба страны для них рассыпалась на множество отдельных судеб, отдельные судьбы принадлежали отдельным людям, каждый отвечал за себя... Они были подготовлены к Западу, к его главной ценности, называемой индивидуальностью... То, чем жили мы — «кто, если не ты, и когда, если не теперь?..» или «если я только для себя, то зачем я?..» — являлось для них устаревшей, ветхозаветной моралью. То, что видели они вокруг, никак в нее не вписывалось, а декларации, в чем-то заменявшие нам живую жизнь, на них не влияли...

Отцы и дети... Могли ли мы высокомерно смотреть на них, наших детей, не согласных с нами в главном, — мы, жившие для страны, воздвигавшей ГУЛАГ и, репрессировавшей, а потом посмертно реабилитировавшей миллионы людей, страны, где государству, «державе», предрекаемому ее вождями «светлому будущему» приносились в жертву личности, каждая из которых была неповторимой, особенной... Талмудическая мудрость говорит, что смерть любого человека — это гибель целой Вселенной... Было ли нам чем гордиться, можно ли было нам в чем-то не соглашаться, негодовать, поучать?..