Юрий Герт - Семейный архив

Есть Зло и Добро. И их бой — нескончаем.

Мы место свое на земле занимаем.

«Мы» — поколение Коржавина, в чем-то — мое... «Мы место свое на земле занимаем...»

Прошло сорок лет. Америка. Бостон. Велфер. Медикейт...

Там, близ дракона — не легко.

И здесь — не просто.

Я так забрался далеко

В глушь... В город Бостон.

Здесь вместо мыслей — пустяки.

И тот — как этот.

Здесь даже чувствовать стихи

Есть точный метод...

Мы сидели за столом, в просторной комнате, стены были увешены картинами, привезенными Виктором из Алма-Аты, а за окнами лежал снег, мерцали золотые огоньки, словно прочерченные на листах линованной бумаги... Пора подводить итоги. А что в итоге?..

Я знаю сам:

Здесь тоже небо есть .

Но умер там

И не воскресну здесь...

И:

Сзади — все рубежи.

Но вокруг еще зелень и свет...

Странный сон... Длится жизнь...

А ее уже, в сущности, нет.

И:

Не стоит всерьез удивляться,

Что вновь тут за горло я взят.

Смешно за свободой являться

В чужую страну — в пятьдесят.

И:

Я жил, как положено, — дома,

На родине, с нею не врозь,

И резал ножом по живому,

Когда расставаться пришлось...

Здесь радостно пляшут у края,

Не веря глазам и тоске,

Где медленно я подыхаю

В прекрасном своем далеке...

«Кто мы? Откуда? Куда идем?..»

Вопрос этот гвоздил меня все эти годы. Я не мог согласиться с теми, кто с презрением, с ядовитой ухмылкой, с то ли наигранным, то ли совершенно искренним отвращением отворачивался от страны, с которой была связана молодость, работа, друзья, жизнь... И я не мог благословлять ее, эту страну, с пробудившимся в ней антисемитизмом, с удовольствием избавившуюся от нас — и тех, кто любил ее, и тех, кто ее ненавидел; тех, кто стремился принести ей хоть какое-то благо — и тех, кто думал только о своем кармане, своей собственной шкуре... Все мы были для нее — одно.

Что же такое мы есть? Там, на своей родине, оказавшиеся чужими — и чужие здесь, в Америке — и по языку, и по культуре, и по той роли — «беженец!» — на которую обречены... Кто мы?.. Евреи?.. Но что такое — еврей?.. «Спасибо антисемитам, — говорят некоторые, — это они помогли нам сохранить свое еврейство». Так ли это?..

А Израиль, с его мозаикой происхождений, культур, менталитетов? Марроканские, йеменские, сефарды, ашкенази, живущие на Земле Обетованной, дети израильтян и сами отцы и матери там родившихся?.. Взаимные трения, иногда — неприязнь, доходящая до ненависти — и все это внутри одного народа... Еще годы и годы пройдут, пока он сольется в одно, станет единым народом, единой нацией, единой страной...

Так кто же мы, евреи из СССР, беженцы, рефьюджи, ныне обитающие в Америке?.. Я писал рассказы, маленькие повести, чтобы уяснить для себя, что мы есть, чем были... Марк Поповский связал меня с Игорем Капланом, издателем, живущим в Филадельфии, аттестуя его как доброго, порядочного человека. Таким он и оказался. В ежегоднике «Побережье» я печатал свои вещи с 1994 года (не получая, понятно, гонорара, что представлялось чем-то несуразным по сравнению с тем, к чему мы привыкли в Союзе). Но и это было некоей отдушиной — публикация раз в год... Кроме того кое-какие мои рассказы печатала «Панорама», кое-что — «Еврейский мир». Но мне хотелось объединить их в книге, и Каплан взялся ее издать.

Книжка вышла спустя год, внешне похожая на обыкновенную общую тетрадь, с белой бумажной обложкой и набранном на компьютере заголовком: «Северное сияние». Заголовок — спокойный, не рекламный, не бьющий в глаза — придумала Аня (в соответствии с заглавием включенной в сборник повести). Тираж книжки был умопомрачительный: 200 экземпляров. И это после моего первого романа, изданного тиражом в 210 000 экземпляров, после стотысячных тиражей, естественных для Союза... Стоило издание книжки 900 долларов — для нас это была огромная сумма. Часть ее удалось выручить за счет присылаемых чеков по 7 долларов — с просьбой прислать один экземпляр. «Еврейский мир» опубликовал один из рассказов плюс адрес автора и цену заказа...

Так или иначе, но в Америке, оказалось, можно издавать книги, не оглядываясь на Комитет по печати, на ЦК, на цензуру, на редактора — первого и самого придирчивого политического надсмотрщика... В книжку вошли два рассказа, пролежавшие у меня в столе больше тридцати лет — как и все остальное «на еврейскую тему»... Но кто станет читать их — здесь? Они были нужны там... И «Эллины»... Чтобы издать их, необходима куча денег. Но где их взять?..

Если бы я не был агностиком, то я бы должен был поверить в Бога, в божественное провидение... Это оно, а никакая не случайность, послало к нам в Кливленд Саню Авербуха. Другого объяснения, как ни крути, я не нахожу.........И вот мы сидим в Америке, в Кливленде, и говорим о Караганде... Что-то невероятное, фантастическое грезится мне в этом факте. Я переворачиваю время, нашу жизнь, как подзорную трубу, и прикладываю к глазам обратной стороной. И что же?.. Малышка-Маринка, вцепившаяся в поручень своей деревянной кроватки пухлой ручонкой... Промерзшие окна, покрытые инеем в палец толщиной... Аня, со светлорыжей, как будто солнечным лучом увитой головкой, ставит на стол скудно-аппетитную закуску — винегрет с горошком, свеклой и луком, горячую, окутанную парком картошку... Санька, юнец девятнадцати-двадцати лет, трет ладонь о ладонь свои одесские, не привыкшие к тридцатиградусному холоду руки, ноздри на его красивом лице хищно вздрагивают, ловя винегретно-картофельный аромат... Могли мы тогда думать, что спустя... не годы, а жизнь... мы снова встретимся в Кливленде, штат Огайо?.. И на столе, разделяющем кухонную площадку и ливингрумм, Аня поставит все тот же салат, специально сооруженный для Саньки, мы с нею есть его не можем, и дымящуюся картошку, которую мы едим?.. И Санька — так, по старой привычке, мы его именуем, — Санька будет сидеть напротив — все с теми же карими, горячими, но слегка усталыми, без веселого блеска глазами, с окаймляющей лицо седоватой бородой, только голос у него будет все тот же, одесский, ломкий, напевный, с подвывом в особенно эмоциональных местах... До сих пор помнил я коротенькое, незатейливое Санькино стихотворение, напечатанное в «Комсомольце Караганды», — может быть потому, что в моем воображении связано оно было с моим отцом:

Не верю!

В грудь кулаком себя бия,

Он ловко

Делает карьеру:

«Отчизна!

Мать!

Любовь моя!

Клянусь!»

А я ему не верю!

Я вспоминаю тех бойцов,