Юрий Герт - Семейный архив

Что жизнь

За Родину отдали.

Не говорили громких слов,

А просто шли

И умирали.

О Господи!.. Было ли это?.. С кем — с нами?.. Когда, где, в каком сне? Или то, что сейчас, нам только снится?.. Или мы во сне видим Караганду, Володю Берденникова, Манделя, в которого Санька в ту пору был просто влюблен?..

У него была бурная жизнь. Он приехал (репатриировался, так там говорят!) в 1971 году. Занимался историей российского еврейства, публиковал свои работы на иврите и английском, вел по «Голосу Израиля» передачу «Недельная глава Торы», жил и работал в кибуце, участвовал в войне Судного дня, в Ливанской войне 1982 года...

О чем мы говорили все четыре дня, которые он прожил у нас?.. Разумеется, об Израиле, о еврействе, перескакивая с войны Йом-Кипур к Булату Окуджаве, которого впервые мы услышали в магнитофонной записи в Караганде, говорили о моем романе «Кто, если не ты?..», который Санька читал еще в рукописи, и о всемирном антисемитизме. Его поразили мои слова о том, что каждый уважающий себя еврей должен жить в Израиле. Видно, Санька ждал от меня иного... Но я объяснил ему, почему мы очутились в Америке, и дал прочитать «Эллинов и иудеев» — опять же в рукописи, как некогда «Кто, если не ты?..»

Он прочел «Эллинов» залпом. И сказал, что ничего не обещает, но попробует... Попробует добиться поддержки «Джойнта» и, с его помощью, издания книги в России. Я этому не слишком верил, тем более, что Санька ничего определенного не обещал. Что же до «Джойнта», то обращение к нему представлялось мне забавным: ведь это «Джойнт» обвиняли в 1953 году по «делу врачей», «Джойнт» фигурировал тогда в качестве шпионской организации...

Санька читал свои стихи, я отворачивался, чтобы скрыть слезы...

Русская сосна

Россия — мать, Россия — сука!

А. Синявский

И вновь — Синай. Синай, крутой страницей

В мою судьбу, наверно, ты войдешь...

Мы в декабре стояли на границе,

Густела ночь и лил холодный дождь.

И ветер дул, холодный и свистящий,

А ты не спи — границу карауль...

Но как-то вдруг в песке нашли мы ящик,

Сосновый ящик от советских пуль.

Как знак войны и горького привета

От дальней-дальней северной земли...

Еще не близко было до рассвета,

И мы костер — согреться — разожгли.

Мы упоенно грелись под навесом,

А ветер дул, и ночь была темна,

Мы вспоминали с другом об Одессе,

В костре горела русская сосна.

Ах, мать-Россия, пулями своими

Зальешь ты мир, терзая и губя...

Россия-сука, проклятое имя,

Я все равно еще люблю тебя.

И до сих пор тебе спасенья жажду,

И вслед тебе с надеждою смотрю...

Хоть ты меня еще убьешь однажды,

Я все равно тебя благодарю.

Благодарю, что годы без ответа

К тебе взывал я в муке и тоске,

Благодарю за то, что в жизни этой

Я говорю на русском языке.

И что с тобой, открыв впервые веки,

Я ощутил в себе живую кровь,

И что в тебе погребены навеки

Мои стихи и первая любовь.

Благодарю еще за то, что знаю:

Мне от тебя погибель суждена

За то, что здесь, в глухой ночи Синая

Меня согрела русская сосна.

Мы не виделись ровно 33 года... Мы спорили. Санька упрекал меня за наивность, за стародавнюю веру в интернационализм, в то, что, грубо говоря, «все люди — братья»... «Неужели ты не видишь, как весь мир враждебен евреям, как нас хотят стереть с лица земли? Как лицемерна скорбь по поводу Холокоста?.. Ведь ты сам говоришь, что центром судьбы нашего народа, его единственной надеждой является Израиль?..» Но я не мог преодолеть себя. Мне казалось, что евреи несут в себе всемирное, интернациональное начало, что наука, музыка, медицина, философия, Библия — да, Библия, как протест против язычества — в романском, славянском, англо-сакском, мусульманском мире — все это суть еврейства, не замыкающегося лишь на своем, на собственной судьбе!..

— Хватит! — говорил Санька, теребя бороду. — Разве ты не видишь, чем платит мир за то, что дали ему евреи?..

Времени было мало, мы не успели доспорить...

Санька позвонил нам из Нью-Йорка:

— Кажется, все получится, как я говорил... «Эллины» будут изданы в России... Но пока еще не следует радоваться — пока...

Спустя полгода «Эллины»-таки увидели свет — в Москве, тиражом в 1000 экземпляров. Издатель сообщил, что книга будет распределена по еврейским библиотекам, двести экземпляров, остальное — 800 экземпляров — будут мои, я смогу распоряжаться ими, как мне захочется... Но с помощью Бориса, мужа Ирочки, мне едва-едва удалось получить 200 экземпляров — сто пятьдесят я просил раздать моим друзьям в Москве и отослать Грише Карпилову в Минск, остальное я получил здесь, в Кливленде...

Но дело не в этом, а в Сане Авербухе. Шесть лет моя рукопись, при полнейшей свободе слова, не могла превратиться в книгу — ни в Москве, ни в Нью-Йорке, ни в Иерусалиме... Все решил «Джойнт», а главное — старая наша дружба с Саней Авербухом, она не исчезла, не остыла, не иссякла...

Добрый наш знакомый (слово «добрый» употребляю я здесь не в банально-пустом, а в полновесном смысле) Исаак Михайлович Фурштейн, вернувшись из поездки в родной ему Ленинград, или по новому-старому Санкт-Петербург, сказал, что купил там, в Печатном дворе, «Эллинов и иудеев» за полтора доллара... Он сообщил об этом с радостным удивлением, на полном, округлом его лице сияла улыбка. Весть, излетевшая из не по-стариковски румяных губ, звучала как сенсация. Да и в самом деле — сидя в Америке, в Кливленде, дотянуться до Петербурга, да еще и до Печатного двора... Это и в самом деле было сенсацией для меня, и приятно было, что привез ее именно он, Исаак Михайлович Фурштейн...

Мы познакомились вскоре после нашего приезда. Исаак Михайлович жил, как и мы, в доме по 8-й программе, но квартира его была не просто жильем, обиталищем — это было нечто вроде маленького музея еврейской культуры, начиная с великолепного подбора книг, в строгом порядке расставленных по полкам, и кончая картинами, гравюрами, фотографиями, развешенными — в столь же строго-изысканном порядке — по стенам. На видном месте располагалась небольшая статуэтка микельанджелевского Моисея, привезенная из Италии. Но Исаак Михайлович — большой, грузный, румянощекий, никогда не снимавший черной ермолки с полысевшей головы /ему было около восьмидесяти/ — не был замкнут лишь на культуре еврейства — по случаю и без всякого случая он дарил нам с Аней записи Козловского, Вертинского, Изабеллы Юрьевой, изумительной Галины Каревой... Романсы на стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета... Книги, театр, живопись — он был воплощением ленинградской, русской, европейской культуры, с ним можно было беседовать на самые разнообразные темы... Но не это привлекало меня к этому замечательному — для нашей эмиграции — человеку.