Юрий Герт - Семейный архив

Солженицын... Самиздат... Она писала рассказы, киносценарии — без всяких иллюзий, связанных с публикацией, с постановкой кинофильмов. Давала читать их только близким друзьям. Но осуществиться как писатель, полагала Тамара, она могла лишь за границей... И в 1974 году она ступила на территорию страны свободы и демократии...

С невероятным трудом удалось ей заполучить из Союза собственные рукописи. Ей говорили прежде, что в Америке ее будут восторженно приветствовать люди, протестующие против советских порядков, ее поддержат, ей помогут... Но в Америке она что-то не замечала вокруг себя восторженных толп. Она зашла, находясь в Нью-Йорке, в редакцию газеты «Новое русское слово», к главному редактору Седых. Редакция газеты выглядела донельзя убогой, у Седых не было даже своего кабинета. Он внимательно выслушал Тамару и не сказал ничего обнадеживающего, поскольку ситуация для пишущих на русском языке в Америке была не из лучших. Единственное издательство им. Чехова закрылось, «Новое русское слово» — единственная функционирующая русская газета... «В Европе все иначе... Там издается «Континент», вокруг него собрались отличные писатели, публицисты...» Как раз в это время Белль выступил в печати с тем, что «Континент» финансируется ультрареакционным, чуть ли не профашистски настроенным в прошлом газетным магнатом... Тамара сказала: «Я хочу быть независимой». Седых усмехнулся: «Тогда, боюсь, вы по-прежнему останетесь в подполье... В андерграунде... Как и там...»

Выйдя из редакции в совершенном смятении, она было направилась к германскому посольству... Она знала и преподавала немецкий язык, знала немецкую литературу, ей нравилась немецкая культура — в широком смысле... Но она вспомнила, что говорила в Союзе: «Я никогда не поеду в страну, которая уничтожила шесть миллионов евреев....»

В 1984 году она издала в Америке свою первую книгу сценариев и пьес «Погибшая в тылу», в 1988 году вышла вторая ее книга «Корабль любви». Обе потребовали от Тамары немалых денег. Но я, к великому сожалению, на собственном опыте усвоил, кто здесь читает книги, написанные на русском. Молодежь занята работой, изучением языка, нас читают — если читают — одни старики-эсесайщики, но они экономят каждый доллар и не покупают книг...

Спрашивается — зачем мы здесь?.. Для кого, для чего?.. Получается, что судьба писателя, враждующего с режимом, установленным на его родине, трагична: он не нужен ни там, ни здесь...

Где же выход?..

Мы понадеялись на Еврейскую Федерацию, на ее — по американским масштабам — весьма скромную денежную помощь... И что же — каков итог?..

Однажды мы с Аней были у Исаака Михайловича Фурштейна — и заспорили. Речь шла о моих рассказах. Незадолго перед этим в «Джуиш фемили» состоялась моя встреча с читателями, собралось человек 70 — 80. После моего вступительного слова последовали вопросы, выступления, выступил и Фурштейн с добрыми, прочувствованными словами, потом я читал рассказ «Ночной разговор», не дочитал, собрались еще раз, чтобы услышать окончание... Короче говоря, и обсуждением, и отзывами о моих рассказах я не мог быть недоволен, так что спор наш у Фурштейна имел скорее теоретический характер и не царапал мое авторское самолюбие.

— Тора, — сказал Исаак Михайлович, — запрещает критиковать евреев, говорить о них плохо... Это прежде всего относится к галуту...

В моих рассказах в самом деле проглядывали критические нотки, переходящие иной раз в откровенную сатиру.

— Но как быть?.. Ведь русская литература была беспощадна к своему народу. Гоголь, Гончаров, Щедрин, Достоевский... У наших евреев тоже достаточно недостатков и пороков, чтобы литература не умилялась, не льстила... Чтобы она стремилась избавить их от приспособительской, галутской ментальности...

— Но это значит — вкладывать оружие в руки антисемитам...

— А подменять истину ложью?.. Не кажется ли вам, что это напоминает почивший в бозе соцреализм?..

— И все-таки...

Мы не доспорили. Да и можно ли однозначно решить эту проблему?.. Тем не менее, вернувшись домой, я раскрыл «Сидур» и сразу обнаружил такое место в главе «Поучения отцов»: «Раббан Симеон, сын Гамалиилев, говаривал: На трех основах стоит мир: на истине, правосудии и мире; так сказано: «Истину, суд и мир творите во вратах ваших». Я позвонил Фурштейну и прочел ему эти строки, поскольку «Сидур» для него является безоговорочным авторитетом...

Прежде я не встречал евреев в такой концентрации, как здесь. Но теперь замечавшиеся прежде пороки превращались отнюдь не в единичное явление... Мне приходилось и прежде наблюдать, как смелый, готовый «пострадать за правду» журналист Хурин, мы познакомились еще в Караганде, стал бизнесменом, без всякого стыда принимая участие в разграблении страны с первых лет «перестройки». Я видел, как евреи, боявшиеся даже пикнуть-пискнуть по поводу антисемитизма, процветавшего у них на глазах, здесь, в Америке, колотили себя в грудь волосатыми кулачищами, толковали о Холокосте, разоблачали сталинскую политику, «дело врачей» и т.д. — в основном события не менее чем пятидесятилетней давности... Я видел, как люди, пролезавшие «во власть» там, разъезжавшие по заграницам, голосовавшие на партсобраниях за любые резолюции, а дома шепотком рассказывавшие «антисоветские» анекдоты, — как они великолепно приспосабливались здесь, покупали дома, ловчили, делались богатыми бизнесменами... А те, кто пребывал в Союзе в разряде «мелких сошек», оставались такими же «мелкими сошками» и в Америке. «Выбившиеся в люди» презирали их, смотрели на них свысока...

Между прочим, я знал о печальном конце превосходного алма-атинского врача и человека, который, не умея приспособиться к израильской жизни, покончил с собой; знал и другого, физика-теоретика, чей конец в Земле Обетованной оказался таким же. Знал я и страдавших от антисемитизма там и потерявших себя, свою личность, профессию, положение, привычный стиль жизни — здесь... Я понял, что эмигра ция — это не простое переселение, а — трагедия, в особенности для пожилых, теряющих в этой новообретенной жизни детей и внуков, которые становятся завзятыми «американцами»... Все это, пропущенное через себя, через свое сердце, превращалось в импульс, толкавший к машинке, к бумаге, к занятию вполне бессмысленному... Одно утешало: и там, в прежней жизни, я писал «для себя», и здесь — тоже...

Так были написаны маленькие повести «Мой друг — Боря Липкин, миллионер», «Котик Фред», «А он не умел плавать...» И статья «Розовый антисемитизм», в которой затрагивалась проблема евреев-олигархов. Они разжигали в России антисемитизм, хотя сами в любой момент могли драпануть за рубеж, оставив в качестве извечных жертв евреев-трудяг, ни в чем не отличавшихся от русских бедолаг, страдавших от «разбойного капитализма», как называл российский капитализм Джордж Сорос...