Юрий Герт - Семейный архив

Целую тебя крепко .

Миша».

Открытка была помечена 22-м августа. Под «новым местожительством» тети Веры подразумевалось место, куда переведут лагерь, в котором она отбывала свой срок.

«Когда встретимся, будет возможность многим поделиться...» К тому времени, когда писалась и блуждала по почте эта открытка, уже был захвачен Киев, немцы подступили к Одессе, их полчища угрожали Ленинграду...

В начале сентября к нам приехали — точнее сказать, добрались до нас, Хая Соломоновна с Левкой и Борькой. По пути к нам их эшелон попадал несколько раз под бомбежку, они выскакивали из теплушки, бежали за насыпь — Хая Соломоновна держала Борьку за руку, Левка следовал за ними с портфелем, в котором находились документы...

Я водил братьев по Астрахани, показывал старинный кремль, Братский сад с памятником жертвам гражданской войны в центре, над братской могилой, Канаву — тихую, с затянутыми ряской берегами, снующими туда-сюда плотичками... Но ни Левку, ни Борьку не удавалось мне расшевелить, глаза у них были какими-то тусклыми, отсутствующими, оба словно через силу шли за мной...

Вскоре они, все трое, уехали в село Красный Яр, поблизости от города, там Хае Соломоновне предложили работу.

По вечерам у нас бывали гости — дядя Боря с женой, тетя Муся с Виктором Александровичем.

Дядя Боря обычно рассматривал карту, висевшую над кроватью, на которой лежала мать, и говорил:

— Ну-ну... Значит, «чужой земли мы не хотим, но и своей не отдадим ни пяди»... — При этом он поглаживал свой коротенько подстриженный ежик и косая усмешка прорезала его тонкие, плотно сомкнутые губы.

— Это Россия... — возражал ему Виктор Александрович густым, переливающимся в бас баритоном — рослый, грузный, с породистым, скульптурно вылепленным лицом. — Россия, русский медведь... Пока он проснется да вылезет из берлоги, да выломает себе подходящую дубину в лесной чащобе — пройдет время... Зато потом он начнет крушить направо и налево, и перед ним никто не устоит... Вспомните, Корне, 1812 год...

— Но в двенадцатом году французы-таки взяли Москву... — возражал дядя Боря. — Вы думаете, немцы тоже ее возьмут?..

— Как вы можете так говорить!.. — взрывалась мать, приподнявшись с подушки. — Как вы можете!..

— Ни в коем случае! — говорил Виктор Александрович. — Москвы им не видать, как своих ушей...

— Допустим... Но может быть вы объясните, зачем надо было перед войной снабжать Германию продуктами, везти туда целые поезда с хлебом, мясом, маслом и еще кое-чем... Зачем?

— Сталин хотел оттянуть войну, как вы не понимаете, дядя Боря! — вскипала мать. — И разве наша вина, что немцы подло нарушили договор...

— Как и о чем было можно договариваться с фашистами...

Загорался спор. За глаза мать называла дядю Борю «наш домашний философ», «наш стратег» и в минуты спора ненавидела его за неизменный скептицизм. Я был, разумеется, на ее стороне, слушая, о чем говорят взрослые.

По утрам я шел в школу, стараясь выйти из дома пораньше, чтобы в половине восьмого — уроки начинались в восемь — оказаться на Советской, пролегавшей через центр города. Одним концом улица утыкалась в кремль, или крепость, как его называли, в самые ворота под высоченной, в несколько ярусов, колокольней, видной отовсюду. Ровно в половине восьмого ворота открывались, из крепости выходили колонны красноармейцев, лихо отбивающих шаг, с тугими скатками через плечо и рядами устремленных в небо, посверкивающих на утреннем солнце штыков. Над колоннами реяло:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна, —

Идет война народная,

Священная война!..

Как я завидовал им, тем, что были в строю! Как мне хотелось оказаться между ними, чтобы так же бить каблуками в булыжную мостовую и сжимать рукой приклад винтовки, намертво приросшей к плечу... И не на учения идти, а прямиком — на запад, на запад, на запад!..

Но я учился в четвертом классе, мне было десять лет...

В сентябре мы получили письмо от отца, он писал:

Дорогие мои!

Получил от вас второе письмо из Астрахани, которое обозначено вами как четвертое. Остальные, видимо, получу позже. От Сарры было письмо при выезде из Саратова. Теперь я более или менее в курсе вашей жизни, если только пишете правдиво. Я рад, что у вас хорошо с хлебом и не так уж плохо с остальным. Как Сарра нашла Юрика, а вы ее? Пусть Сарра до установления зимней погоды не работает , может быть, хватит денег. Саррины письма полны ласки и любви ко мне, поняла, чертенок маленький, какой для тебя я герой.

У меня особых новостей нет. Жив и здоров. Самочувствие прекрасное. Если находит иногда хандра, то от всякого рода новостей «унутреннего» и внешнего порядка. Быстро все проходит и жизнь вновь кажется прекрасной штукой. Будем все жить, после победы над фашизмом наша семья будет еще крепче, спаянная переживаниями друг за друга, что приходятся на нашу долю. Для бодрости читаю Маяковского в сопровождении отнюдь не рояля. Привыкать надо в жизни ко всему.

Очень хочется знать о школе и окружении Юрика. Как хочется его видеть и говорить с ним! Не меньше скучаю о Сарре, моей преданной и все еще влюбленной жене. Скучаю о Рахиле Абрамовне и Александре Семеновиче, моих вторых родителях, любимых мною горячо. Ухаживайте друг за другом, берегите друг друга. Видите, как каждый из нас нужен каждому. Приехала ли Хая Соломоновна, где устроилась жить и работать? Отошла ли Сарра после дороги, как самочувствие? Ты, Сарра, следи за собой не только в смысле здоровья, а и внешности. Причесывайся, одевайся, бывай в кино и театре и не нагоняй меланхолию. Предстоят большие радости в будущем. Всем вам больших сил, здоровья и радости желаю. Крепко целую.

Мусе Абрамовне привет. Где Виктор Александрович?

Целую. Миша.

Очень всем благодарен за внимание. Приехал на минутку в санчасть из командировки отправить письма. Через три дня напишу еще. Сейчас получил открытку Юрика и письма Виктора Александровича с Мусей Абрамовной.

Миша.

11/IХ/41

20/IX

Мой родной!

Получила твое письмо от 5/IХ и от 8/IХ открытку. Ты напрасно ругаешь себя за неинтересные письма. Мне нужны правдивые строки, а не художественно оформленные. От тебя 5 дней не было писем и все мы носы повесили. Даже сыночек тебе написал в открытке, что скучает и беспокоится за тебя. Сейчас он пришел из школы очень радостный: получил по диктовке отлично и по арифметике хорошо. Я теперь с ним каждый день пишу диктовку и учу уроки. Это заставляет его быть внимательнее. Учительница у них хорошая. Юрика, как я тебе писала, выбрали председателем пионерского отряда, чем он очень гордится. Он все вздыхает по вечерам, рассуждая вслух, где сейчас папа и как, если бы скоро окончилась война, мы бы зажили вместе. А ты можешь мне после этого писать, что «я своей личной жизнью не дорожу». Родненький, ведь ты для нас должен жить и побеждать. Мы с этой надеждой ложимся и встаем ежедневно. Ведь только моя любовь к тебе и сыну меня заставляет жить. Ты для меня — весь мир. Сейчас я это поняла более, чем когда бы то ни было. Когда бы ты не вернулся, каким бы ты ни вернулся, я всегда с тобой, ты всегда мною любим и желанен, мой единственный. Верь, это не пустые строки. Я тебе докажу это. Сына буду воспитывать так, чтобы ты мог им гордиться. О любви стариков к тебе, мой родной, не приходится говорить. Они гордятся тобой как отцом, мужем и зятем. Сейчас мама пошла на базар достать тебе что-нибудь теплое. Твои письма они читают по несколько раз и все стараются вычитать что-нибудь новое. Скучают по тебе не меньше, чем Юрик и я. Как я рада, что у тебя меньше стала болеть за нас душа, что ты имеешь известия о моем приезде. Да, где тебе удалось слышать пластинки Паниной? Она действительно своим исполнением берет за душу. Я слышала ее в детстве, но в памяти живет она и поныне.