Людмила Третьякова - Красавицы не умирают

«В эту минуту девушка лет 18-ти, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глаза­ми, тихо вошла в комнату...»

...Мария Ивановна отмахивалась от наседавших лет. Ей уже перевалило на седьмой десяток, но она не упуска­ла возможности и самой повеселиться на московских сбо­рищах, и на шумную молодежь порадоваться. Была в ее заботе всюду и везде поспеть материнская корысть: вы­искать для Саши жениха. И что вы думаете! Все-таки «изловила», как ехидничали московские барыни.

На двадцать девятом году Римская-Корсакова вышла замуж за князя Александра Вяземского. Свадьба, по мне­нию очевидцев, прошла «людно и парадно».

Молодые обосновались в особняке на Пречистенке, часто наезжая в дом на Страстном бульваре, где жизнь, хоть хозяева теперь отнюдь не богатели, все текла по за­ветам Марии Ивановны. После ее смерти в 1833 году младший сын «чрезвычайно милой представительницы Москвы» ввел в моду и широко устраивал на Страстном костюмированные балы...

* * *

Юлия Павловна Самойлова

Жизнь Юлии Самойловой, расставшейся с мужем, похо­дила на бал: нарядный, оживленный, с бесконечной сме­ной лиц, костюмов и дворцов, где она царила. Чтобы там ни было, она избегала предаваться грусти, и каждый, кто оказывался с ней рядом, ощущал себя на празднике жизни.

Что более искусства может украсить нам дни? Тех, кто его творил: музыкантов, литераторов, художников, — Юлия Павловна обожала. Ее страсть к людям искусства, стремление быть в их компании шли вразрез со строгими правилами аристократизма. Самойлова ими легко прене­брегала, и в ее роскошное имение Славянка под Петер­бургом съезжалось шумное и весьма разномастное обще­ство.

Титулованная знать, сановники, дипломаты, привычная толпа поклонников прекрасной Юлии всех рангов и ма­стей, художественная братия — знаменитая и еще без­вестная, актрисы, великосветские дамы — обворожитель­ная любезность графини объединяла всех без различия и делала Славянку заветным местом, куда хотелось вернуть­ся еще и еще раз.

...Популярность, которую завоевала Самойлова в Пе­тербурге, не нравилась императору Николаю I. И то, что в Аничковом дворце скучают и рвутся в Славянку, в об­щество смелой Самойловой, ему тоже не нравилось. Графиня не очень-то беспокоится о своей репутации. Ей при­писывают бурные любовные истории. Он и сам не монах, но все должно быть пристойно и не подавать повода для разговоров.

Однажды на балу они встретились. Император попро­бовал очень осторожно сделать графине нарекание:

— Что за шум стоит на Славянке, графиня? Навер­ное, вам там не покойно? Так обоснуйтесь где-нибудь в другом месте. У вас столько имений, дражайшая Юлия Павловна...

Император был «роста чрезвычайного» и втайне гор­дился этим: дистанция между ним и тем, с кем он гово­рил, подчеркивалась как бы самой природой. И то, что сейчас темные глаза Самойловой оказались совсем близко, как-то неприятно укололо. «Высока и очень красива», — мелькнуло в мозгу. Император сказал ей об этом, сделав над собой усилие и улыбнувшись.

— Что удивительного, государь? Ведь мы с вами род­ственники. Скавронские всегда отличались ростом...

Это прозвучало дерзостью. Но следом император услышал еще более возмутительное:

— А шум?.. Ездят не в Славянку, ваше император­ское величество, а к графине Самойловой. И где бы она ни была, будут продолжать к ней ездить.

Ах, Юлия Павловна! С императорами вообще не стоит портить отношений, Николай же Павлович Романов осо­бенно запоминал малейшее непочтение.

...В 1829 году умерла бабушка Самойловой графиня Литта. Юлия Павловна всегда относилась с большим серд­цем к тем, кого любила, и горько рыдала под сводами Александро-Невской лавры, где похоронили Екатерину Ва­сильевну. Граф Литта был убит горем. Он писал в Италию родственникам, что эта потеря «разбила ему сердце».

Теперь единственной его привязанностью оставалась удочеренная им внучка покойной жены. Когда Юлия объ­явила ему, что не хочет более оставаться в Петербурге и думает обосноваться в Италии, граф Литта почувствовал себя совсем осиротевшим.

Он писал Юлии длинные письма, полные нежности и неподдельной тоски. Отвечая ему, графиня предлагала Юлию Помпеевичу оставить сырой Петербург, вернуться туда, где он родился, и жить с нею вместе.

Ей, право, казалось, что для нее Италия — самая на­стоящая, истинная родина. Один взгляд в зеркало мог удостоверить ее в этом. Откуда у нее смоляные тяжелые волосы, глаза, словно впитавшие негу и страсть римской полночи, а главное, этот внутренний голос, звавший ее остаться здесь навсегда с того первого раза, когда она еще девочкой увидела землю Данте и Петрарки?

Все, все здесь было ей по сердцу. Жизнь не текла, как в Петербурге, а неслась, словно Юлия подгоняла ее хлыстом. И эта земля подарила ей любовь, постояннее ко­торой не бывало в ее жизни, любовь, не знавшую ни жажды безраздельной власти, ни эгоизма, ни даже рев­ности, такую любовь, когда каждый из двух, разлученных расстояниями и превратностями жизни, мог повторить друг о друге пушкинское, печальное и светлое: «Есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я...»

* * *

Девица Демулен бросилась в воды Тибра от неразделен­ной любви. На следующий день почта принесла Карлу Брюллову прощальное письмо, где Анриенна упрекала его в равнодушии. Художник схватился за голову: бедная Ан­риенна, что она наделала! Он, так любящий женщин, он, который никогда не прекословил голосу своей жаждущей наслаждения плоти, наверное, даже женился бы на ней. Черт с ним совсем! Он пошел бы на что угодно, даже на то, чтобы пришпилить себя к одной-единственной юбке, лишь бы не этот труп в Тибре. Но поздно!

Брюллов почти бежал в дом русского посланника князя Гагарина, выбирая улицы побезлюднее. Ему каза­лось, что весь Рим показывает на него пальцем, а улич­ные торговки, смуглые и горластые, шлют ему вслед проклятья.

Князь, как мог, утешал Брюллова, уговаривал остаться на вечер, немного развлечься. Тот отказывался, поминутно прикладывая платок к глазам, но в конце концов согласил­ся. Потом ругал себя: дамы, не зная о его несчастье, цеп­лялись к нему с веселыми разговорами. Карл, с лицом эл­линского бога, с его талантом, невероятно привлекал их. Сегодняшняя хмурость казалась такой романтической. «Отчего это, милый маэстро?»

Брюллов уже хотел уйти, как гул от разговоров в ог­ромной гостиной на мгновенье затих: кто-то вошел в от­воренную дверь. Послышались возгласы, голоса стали оживленнее. Забившийся в угол Карл старался рассмот­реть, в чем дело, и вдруг услышал от соседа насмешли­вое: «Берегитесь, мой друг! Это Самойлова».