Ольга Мочалова - Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

Моя фильская [тетрадь] из обрывков бумаги, сшитых нитками, попала к нему путем передачи через третьи руки и, спустя десятилетия, он говорил, что она у него хранится. В последующие годы встречала я Б. Л. на вечере Тарабукина [354] в Доме Академии художеств. Я прочла там свою «Рябину», и он сказал: «Как хорошо, что такие стихи есть, свободные».

По дороге к Вячеславу Иванову в Дом ученых (1924 г.) встретила его на Пречистенке. Он радостно поздоровался и подарил букетик лесных фиалок. Я отдала его тут же лошадиной морде, она его сжевала, ничего. Я была у него — на Волхонке, в Афанасьевском переулке, в Лаврушинском переулке. Он приезжал ко мне на Ольховскую в военные годы. Я присутствовала в Переделкине на посмертном 9-м дне.

Поражала в нем его солнечная щедрость, расположенность, открытость, доверчивость. Я не была предметом его увлечений, семейной знакомой, бывающей в доме, женой друга или еще кем-нибудь. Была только приятельницей приятельницы, автором горсточки стихов о зеленом саде, румяной девицей с неопределенными данными, блуждающей по литературным окрестностям. Но вот он подходит на Арбате, приветствует. Вот он выглядывает из окошка Дома Герцена и, видя меня, проходящую, громогласно возглашает: «Ольга Мочалова!» Приходит слушать мое выступление в Дом печати.

Всегда — доверие. Кто из признанных имен мог бы позвонить по телефону: «Почему Вы не пришли ко мне сегодня, как мы сговорились? Когда придете?» Я не пришла, потому что в майский день внезапно пошел снег, а я была в летнем платье. Ехать надо было с пересадкой и долго бежать пешком. «Вы уже, наверное, убрали пальто в сундук, — сказал он сострадательно, — сговоримся на завтра».

Был и такой звонок: «Приезжайте сейчас на Рождественский бульвар, я познакомлю Вас с Ахматовой». Я не поехала.

Он писал мне рекомендацию для принятия в члены групкома писателей, дарил свою книгу «На ранних поездах» [355] с трогательной надписью. Широкая простота, доступность и была гранью его таланта, такого необычного.

Когда он скончался, один из поклонников, приехавший на проводы гроба, спросил у встречной женщины: «Где дом писателя Пастернака?» — «А, этот, — ответила она, — он и на писателя не похож».

«Мой друг пишет всегда с инициативной мыслью. Последнее время его стали „прихлопывать“, самостоятельность и ставится в вину».

«Реакционно всё — башмаки, коммунисты, надо вернуться к остроте 1911 года».

При встрече с Горьким [тот] заговорил о ложном положении совести в наше время. Он не поддержал разговора.

«Пожары, вызванные бомбежкой, демонически красивы». Был бесстрашен, не прятался в убежища. (Лето 1941 года.)

При сообщениях о перемене имен вспоминал строки Крылова: «А вы, друзья, как ни садитесь…» [356]

Марина Цветаева и Ахматова — «крылатые». Но у Ахматовой есть прищур лукавый, у Марины — разлившийся примус — «Кольцо Нибелунгов».

«Измучен, страдаю бессонницей, терплю невыносимо».

«Мне прежде всего нужно обеспеченье семьи, создание жизни близким. Я — должен».

Из неприятных отзывов о нем.

Иван Грузинов: «Бесшабашный поток слов. Всегда всё — вдруг. Все построено на навязчивых ассоциациях, вроде: кучер — прикручен».

Владимир Кириллов: «В литературных обществах его не любят: стихи не запоминаются, а это плохой показатель».

Голос в толпе: «Как его зовут? Этот поэт — овощь, он модный, я его не обожаю».

«Речь Пастернака в газете — чушь».

Шкловский: «Он всадник и его лошадь» [357] .

У Б. Л. много поклонников среди молодых людей, из них значительная часть шизофреников. Назову Константина Богатырева [358] , сына известного слависта. Он приходил и подолгу нудно сидел.

Приятно ему было поклоненье Антокольского, писавшего в своей статье: «Так живет и работает среди нас этот изумительный лирик, каждое стихотворенье которого — зерно эпопеи» [359] .

Официальные круги заставляли его «раскаиваться» в ненародности произведений. Такое пригнутие он перенес. Но независимо от того сам пришел к перемене речи в сторону большей простоты.

«Одно время думал бросить творчество, служить, как все. Был длительно и мучительно недоволен собой, — все [сам], да сам, подчеркивал свои недостатки, ездил к друзьям искать моральной поддержки, советоваться — что делать?»

«Был в Париже, там, как и в Москве, читал Эдгара По, и это было главным». Его собратьями оказывались: Лермонтов, Байрон, Эдгар По.

«Как много новых писательских имен развелось! Их и не запомнишь».

На одном из литсобраний вразумляли и распинали неугодившего товарища. Обвинения в таких случаях бывают часто курьезно-фантастичны. Б. Л. присутствовал и молчал. Когда его всё же заставили высказаться, он произнес: «Да, я тоже видел, как ночью он вылетел из трубы на помеле и помчался в неизвестном направлении. На спине у него был туго набитый рюкзак».

«Меня тянут в религиозные сферы, но я пока плохо поддаюсь».

«Из молодых — Мария Петровых» [360] .

В критических статьях Б. Л. не любил говорить «я», предпочитал местоименье «мы». Не умел произносить речи, высказывался сумбурно, бессвязно, тяготился ограничительностью жизни. В нем всегда жил порыв:

«О, на волю, на волю!» [361]

Устраивая стихи В. Мониной в архив после ее кончины [362] , я обратилась к Б. Л. с просьбой написать сопроводительный отзыв о ней. Он колебался, звонил И. Н. Розанову, брал на дачу читать стихи В. М., но ничего не написал. Очевидно, муза поэтессы его уже не удовлетворяла в свете новых его требований, хотя он и прибавлял: «С другой стороны, я помню ее». Трогательный образ В. М. не создал оценки ее творчества.

«Читал Марселя Пруста. Боюсь его».

«Почему всегда так несоответственно бывает? Вы должны были бы петь на сцене, а работаете в школе беспризорных».

Принес Варваре Мониной деньги, зная ее голодную нужду с двумя бобровскими дочками, положил на стол и ушел.

«Бывал на Разгуляе [363] . Ходил здесь ночью с Сергеем Дурылиным [364] . Золотарики проезжали».

Нежно любил дочь своей возлюбленной, Ивинской, Ирочку, не одобрял вывихнутого ее сына, Дмитрия [365] .

Любил пушистого кота на даче, называл его Боярин.

Очень плакал у его гроба Святослав Нейгауз [366] , больше двух родных сыновей [367] .

Когда Б. Л. был уже совсем плох, не мог подниматься, к нему пришел Константин Федин [368] и предложил написать заявление о вступлении в члены Союза писателей. Тогда его похоронят с почестями, как признанного советского писателя. Б. Л. собрал последние силы и ответил: «Я из членов Союза писателей не выходил и потому вступать в него не буду» [369] .

Встретил как-то в трамвае Анну Ходасевич и удивленно спросил: «Как? Разве Вы не умерли?»

Его подпись была одной из первых под газетными некрологами Андрея Белого и Георгия Чулкова. Некрологи были составлены очень обстоятельно с большим знанием творчества, проникнуты высоким уважением.