Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

Обязательное пояснение, которое пригодится в дальнейшем. Хирургическое отделение располагалось на втором этаже старинного больничного здания еше дореволюционной постройки. Из обшего коридора с высоченными потолками почти в два теперешних этажа - раньше, похоже, лучше понимали, что больным нужно побольше воздуха. - мы попали в небольшой холл, из которого три двери ведут в палаты. двух- и трехместные, и одна - в туалет, общий, но очень просторный, неплохо оборудованный.

Я сразу же обратила внимание на странную для больницы подробность: слева, при входе в холл, стоял небольшой столик с электроплиткой и кастрюлькой на ней. По холлу распространялся насыщенный аромат мясного бульона. Полки двух шкафов со стеклянными дверцами, стоявших встык друг к другу, были заставлены баночками, пакетами, бутылками. кастрюльками. На нижних полках лежали овощи... Все. как на кухне любого дома. Возле столика, помешивая содержимое небольшой кастрюльки, стояла полная, крупная темноволосая женщина. Она приветливо улыбнулась; «Здравствуйте!» Мы поздоровались с ней и прошли за медсестрой в палату. Она указала койку, тумбочку и вышла.

У окна палаты стоял мужчина лет пятидесяти пяти. На койке сидела женщина примерно тех же лет. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить: к сфере интеллектуальных занятий они никакого отношения не имеют. Людьми они оказались словоохотливыми и после неизбежных расспросов о болезни поспешили нас проинформировать. Информация, учитывая сложность нашего вторжения в больницу, показалась интересной. И важной для ориентации на местности...

Во-первых, они, супруги, находились в палате - двухместной - весь срок лечения мужа одни. Пришлось заплатить. Не зная, кто мы, они повторили ошибку профессора А. и приняли нас за «своих», правда из другого отсека общества развитого социализма - за воров, за тех, кто за ворованные деньги покупает услуги. Поэтому они не церемонились ни в словах, ни в суждениях, ни в оценках. Мы очень скоро узнали, что операция в больнице стоила полторы тысячи рублей (при тогдашнем среднем заработке врача в 120-150 рублей, цене за зимние женские сапоги - 50-90 рублей, за зимнее пальто с норкой - не более 300).

Мы ни о чем не спрашивали. Они сами поспешили нам показать, что не лыком шиты. Устроились хорошо: у них - на двоих - двухкомнатная квартира в Измайлове, получили, разумеется, не за красивые глаза. Он развозит по детским кухням питание для самых маленьких; похвалился, скорчив брезгливо рожу, что такую гадость, как молоко и творог из магазина, не употребляет. Все это говорилось до омерзения бесстыдно, цинично. Он сумел урвать кусок - это было главным, это дало ему возможность протиснуться среди состоятельных приезжих из кавказских республик и с ними «в ногу» покупать привилегии, рядовому люду недоступные, зачастую и неведомые... Я подумала о неврученной взятке...

Александр Владимирович, обладавший природным даром, да еще журналистским умением «разговорить» собеседника, заставить его чуть ли не вывернуться наизнанку, без труда узнал и то, чем интересовался, и кое-что вроде бы и лишнее. Супруга нашего палатного соседа работала, разумеется, где? В торговле... Стало ясно, откуда у таких в об-щем-то серых птах свободные тысячи для подкупа. Стало ясно, что я заблуждалась, отводя взятке в нашем случае незначительную роль. Прояснилась дополнительно причина, по которой нас заставили три раза прокатиться с ворохом вещей от дома до больницы. Конечно, я не думаю, что профессор А. встал однажды перед своим персоналом и скомандовал: «Бери взятки!» Но, знать, его подчиненные многое видели, хорошо соображали и необходимые выводы для себя сделали. А выводы такие: брать не возбраняется, можно торговать местами в небольших палатах, можно продавать удобства и услуги, даже предусмотренные больничными распорядками и уставами, - в качестве «товара» пойдет все. Воцарилось торжество поборов... И когда мы, тупицы безнадежные, приехали в третий раз, нас, скрепя сердце и горюя о недополученных «гонорарах», поместили в «коммерческую» палату, предоставленную ранее ничтожному воришке и обслуживавшей его жене.

Врач - мздоимец, врач - холуй, отдающий предпочтение и место в не принадлежащей ему больнице - государственной - человеческому отребью с туго набитым кошельком, врач - не уважающий талантливого представителя отечественной культуры, своего современника, - кто он? А главное - откуда взялся? Как утвердился? Виноват ли в своем нравственном падении? Берусь доказать, что нет. Появление равнодушных, хуже - злобных медиков, преследующих больного, - порождение все той же Системы, словно гигантской паутиной затянувшей все слои советского общества. Под тоталитарной плитой не могла нормально, свободно развиваться человеческая личность, подобно ногам японок в давние времена, с детства закованным в колодки. Но физическое уродство - ничто по сравнению с уродством нравственным. В конце концов от уродства физического страдает несчастный урод, ну, его близкие. Что такое уродство нравственное - об этом написаны тома. Выскажу лишь свое частное убеждение: нет никого страшнее в подлунном мире, чем безнравственный, т.е. бессовестный, врач. Вот только что вспомнила: профессор А. внимательно прочитал заключение НИИ гастроэнтерологии, где говорилось о необходимости срочного оперативного вмешательства... А теперь вдумайтесь: чем руководствовался проф. А., виднейший специалист в области проктологической хирургии, санкционируя (иначе и быть не могло — он хозяин!) проволочку с госпитализацией Соболева?

К счастью, Соболев пребывал в полном неведении по поводу своего состояния, не подозревал, что за дамоклов меч над ним нависает и сколь тонка держащая его ниточка.

И пусть каждый, хотя бы на короткое время, поставит себя на мое место. Тогда он поймет, почему я постоянно находилась в огромном напряжении, почему все время была начеку: при малейшем движении Александра Владимировича ночью просыпалась в холодном поту, с сердцем, ушедшим в пятки. Мне было очень страшно, ежечасно, ежеминутно ждать беду - и какую беду! И никто из врачей не догадался, а может быть, сознательно спасая свою шкуру, не захотел произнести несколько слов успокоения. Они предпочитали держать меня, как лошадь, во вздыбленном положении, пляшущую на задних ногах. И мне нечего стыдиться, нечего скрывать тогдашнего своего желания - поскорее нырнуть под крыло медиков, ибо любое осложнение болезни, происшедшее в стенах больницы, устранялось бы куда быстрее и проще, чем если бы между больным и больницей оказалась «нескорая» «скорая»... Тогда шансов на жизнь оставалось ничтожно мало - вот об этом меня детально проинформировали, - потому что экстренная операция при открытом кровотечении освобождала врача от ответственности, ибо вмешательство в организм в такой ситуации - явный риск и проходит под лозунгом: «Может быть, удастся спасти...» Работа на «авось». И виноватых нет - болезнь. Впрочем, при чем тут правые или виноватые? Это не игра. Здесь все - в одни ворота.