Владимир Герлах - Изменник

Выбежав на площадь, она оттолкнула Чернова и стала на свое старое привычное место между своей испуганной матерью и как будто ее ждавшего раввина. Ее отец сапожник, в это время ничего плохого не подозревая, шил шевровые сапоги Шульце. Шульце закрыл глаза, ему казалось, что вся комната вдруг пришла в движение и рухнула со страшным грохотом на его голову. Машинально он провел рукой по лицу, почувствовал на пальцах кровь, которую начал внимательно рассматривать, не понимая откуда она взялась. Потом пришел в себя, исподлобья взглянул на Ку-геля, который продолжал стоять в дверях, долго смотрел на осколки разбитого стакана на полу, на красное разлившееся как кровь пятно от наливки

Вскочив на ноги, потеряв голову от горя и унижения, он принялся стучать кулаком по столу и кричать: «Почему вы еще здесь? Чего вы ждете? Не исполняете приказа? Вон! Немедленно! Расстрелять всех этих жидов, и эту б… вместе с ними! Расстрелять немедленно всех!» Уже давно исчез Кугель, подошел к колонне и отдал приказание, давно колонна евреев дрогнула и двинулась по площади, спускаясь по улице вниз к реке, а Шульце все продолжал стучать кулаком по столу и кричать до хрипоты: «Расстрелять всех немедленно и ее тоже с ними! эту б….!»

Евреи шли окруженные душегубами и немцами, за толпой прыгали по неровной мостовой телеги с больными, рабочим инструментом, детьми и пулеметом. Когда начали спускаться к мосту, раввин, который все время бормотал что-то себе под нос по еврейски, начал говорить громче, нараспев, выкрикивал странные гортанные слона и соединял их легко и свободно в какую то красивую, никогда в городе неслыханную мелодию. И Кац и Азвиль, Рахиль Соломоновна, Сара, а за ними все остальные евреи, старики и даже дети, одни не совсем еще забывшие язык своих отцов, тоже пели странную песню, другие совсем обрусевшие просто кричали нараспев. Их песня неслась к холодному осеннему небу и видели они, поющие, ту картину, которую уже давно созерцал раввин… видели, понимали и не боялись.

А русские, смотря на их медленное шествие, слушая их прощальное пенье, песню прощанья с городом и жизнью, затыкали себе уши руками, разбегались по домам, закрывали окна и ставни в ужасе и торжествующей радости: «Ага, наконец! Слава Богу, и эта шлюха Сара тоже с ними, надоела Шульце! теперь пусть плотют все…» И евреи готовы были платить, платить с большими невиданными нигде процентами. За грехи каких то своих единоверцев, как кричали везде и всем немцы. За какого то Троцкого и Урицкого. Зиновьева и Кагановича. За банкиров Лондона, Парижа и Нью Иорка, за ростовщиков Будапешта и Бухареста, Алжира и Мароко… за Судель-мана и других евреев на высших постах в районе.

Но почему то платить приходилось не этим проклятым Богом людям, а бедным беззащитным и трогательным Шварцам, Зелигманам и Зильберманам; прожили они здесь долгую, трудную жизнь, страдая вместе со своими русскими соседями, работали днем и ночью, торговали наживая копейки сами всегда смеялись над своей бедностью и забитостью. Одна была радость — дети, их утешение от всех житейских невзгод. И всегда старались быть незаметными и держаться всем вместе, помогая друг другу, чтобы жить немножко легче и есть но субботам фаршированную щуку по еврейски.

Когда они прошли по мосту через Сонь, поднялись на бугор, уставшие и дрожащие от страха, попросили у Чернова разрешения немного отдохнуть. Чернов, поговорив с Кугелем, милостиво разрешил, они расположились по обочине дороги и снова начали робко надеяться. Чудовищная мысль о том, что они все должны умереть, казалась им такой неправдоподобной, что просто не верилось. Просто они напрасно испугались. Ведь везли же на телегах весь рабочий инструмент, кирки, топоры, лопаты. Что же с того, что охрана была усилена и Чернов заместил Жукова? Работа в лесу не такая безопасная, немцы боятся растерять своих незаменимых рабочих и стараются их запугать.

А что выгнали на работу всех и даже раввина, тоже легко объяснить, просто и ясно! Все видели, что бедная Сарочка поругалась с немцем, надоело ей угождать Шульце, смотреть как ее мать тяжело работает, не знала, наверное, что та давно ничего не делает, все притворяется больной. Ясно, что все было просто недоразумением и раввин воспользовался паникой, чтобы вызвать массовое помешательство своим завыванием, в котором все и приняли участие и даже такие никогда не теряющиеся люди как Азвиль и Кац!

Когда отдохнули, начали надеяться больше, Кац даже обратился к Чернову с вопросом, далеко ли еще до места работы. Чернов, который уже успел напиться, как напились и его подчиненные, загадочно смеялся: «Теперь уже близко, еще какой нибудь километр и начнем! Ну, довольно галдеть, отдохнули маленько и ладно! Эй там, поднимайте жидов! нечего прохлаждаться, скоро отдохнут как следует, вчистую!» Поднялись, построились и поплелись потихоньку дальше по лесной дороге, среди полуобнаженных берез, осин и дубов, шурша ногами по бурым, опавшим мокрым листьям.

Сара вела под руку усталого, хромающего раввина, рядом с ней тяжело переводила дыханье мать, потихоньку ворчала: «Ты сумасшедшая, Сара! Ну на что это похоже? В легком платьице, в туфельках идти на работу? Ну, поругались, поспорили, разве без этого можно? Но тебе нужно было все таки во время уступить, прижаться к нему, горячей поцеловать. Он бы успокоился, снова стал добрым. А своим упорством ты чего добилась? Смотри: все больные идут на работу и я тоже, и ты сама, дура! Нет, не будет с тебя толку, это говорит в тебе кровь этого дурака Попандопуло, тоже такого же упрямого и гордого. Когда вернемся домой сейчас же иди к нему, просить прощения. Слышишь?»

Сара слушала ее молча, смотрела на свои белые туфли в грязи, мокрые от стаявшего инея, дрожала от утренней лесной сырости, видела озабоченных Каца и Азвиля, слышала плачь усталых и голодных детей и хотела закричать им всем, ту страшную правду, которую она одна знала, но прислушавшись к далекому эху в своей душе, решила молчать: «Пусть до конца сомневаются, легче и незаметней умрут!» И раввин, который, как будто, читал ее мысли повторил по русски: «Пусть легче умрут и пусть будет то, что должно быть и чем скорее, тем лучше!»

В это время, идущие в голове колонны немцы с Кугелем, повернули на боковую чуть заметную тропу, которая вела к совхозу 1 мая вдоль Черной балки.

Черная балка называлась так потому, что один ее откос был усеян темно серыми валунами, следами отступивших ледников. К ней вела лесная просека с запада и здесь летом отступающая Красная армия решила остановить наступающие панцырные армии немцев. Поперек балки и дороги на совхоз начали рыть противотанковые рвы, но не докончили, бросили, да если бы и кончили все равно рвы оказались бы лишними. Немцы двигались стремительно, захватывая в клещи бегущих красных бойцов по большим дорогам и этот район с городом оставили вообще в стороне, обошли его к югу и отправили сюда чинить суд и расправу и ставить новую власть одного военного переводчика с его шофером.