Владимир Герлах - Изменник

Пленных немцы и полицейские, конечно, не брали, озверели от страха и лютого холода! Шаландин гнал партизанов неутомимо до Озерного и там заночевал у старосты Станкевича, одного из немногих старост, уцелевших от папашиной расправы. На долгое время успокоились веселые и один единственный еврей Красников, вернувшиеся к себе домой, жили тихо, болели и набирались сил для новой борьбы. А к новому году стали на фронте как будто твердо. Сам Адольф Гитлер принял командование над немецкими войсками, одел в теплые полушубки и обул в валенки перемерзших солдат, пригнал многочисленные свежие подкрепления, заткнул дыры уничтоженных дивизий, наступление русской армии захлебнулось и весь фронт от Ленинграда и до Азовского моря застыл в зимней стуже!

Морозы были небывалые, воевать не хотелось, не было сил человеческих! И такого количества снега не было в памяти живых людей. Поэтому воевали вяло, а в городе и районе опять стало тихо и спокойно. Русские подчинялись Шуберу и его русским слугам, сила солому ломит. Количество немецких могил на площади увеличилось, легли под липами в ровный ряд двадцать немецких солдат вместе с Кугелем, а на русском кладбище на окраине города, большая братская могила полицейских и душегубов под начальством Чернова, до которых дорвались евреи во главе с Красниковым. А убитых партизанов и веселых и колхозников вывезли на грузовиках на Сонь и спустили в дышащие паром проруби… Всё…

Продолжал свою трудную жизнь город и чтобы сорвать свою злобу против немцев искал своих очередных жертв, на которых можно было безопасно утолить свою жажду мщения. Евреев не было больше, они спали спокойно в занесенной снегом Черной балке; не было, исчезла и Сара Красникова, ну и нашли… Нину Сабурину. На базаре и дома рассказывали много небылиц и совсем мало правды.

Да, это она, сволочь, привела сюда в город Галанина, сговорилась с ним давно! бегала к нему в лес и все рассказывала о положении русской армии и о Медведеве. Она выдала защиту города, противотанковые окопы карандашом рисовала и немцам за большие тысячи марок продавала, сука проклятая! Она свела Галанина с Шаландиным, приказы передавала кого ловить. Она и сейчас как будто прачкой работает, а на самом деле немцам выдает партизан, приезжающих в город под видом колхозников. Она, больше некому. И спала с Галаниным не раз, а много раз, потому и беременна теперь, сука! Не давать ей отдыха, пусть платит.

Мазали ей двери дома дегтем, на улицах группы женщин показывали пальцем на ее растущий живот, смеялись громко и злобно: «Носи, носи, сука, своего выблядка, все равно не доносишь! подавишься им!» Мальчишки, подстрекаемые родителями били и ругали Ваську: «Сукин сын! пошел вон, бей его, ребята!» Васька в слезах с разбитым носом прибегал домой: «Мамка, за что они меня бьют и ругают?» Бледная, трясущаяся от злобы, Нина выбегала на улицу, гоняла по снежным сугробам хулиганов, поймав колотила их. Но родители не давали в обиду своих детей: «Ты что, стерва, мало тебе нашей крови, так теперь еще детишек невинных бьешь?»

И однажды побили ее больно. Пришла Нина домой в синяках, мыла разбитую губу, плакала вместе с дрожащим от страха Васькой; «За что, сынок? Что мы им сделали? Но подожди, не надо так плакать, вот приедет наш освободитель, он им всем покажет, сволочам, защитит нас!» Но Галанин не ехал, даже на письмо ее длинное и подробное не ответил, на письмо, где она ему сообщала между прочим о своей беременности. Пренебрег, а может быть не поверил, или не получил… Защитить было некому! И однажды вечером, снежками намоченными в воде, твердыми как свинец, кто то побил все стекла в ее бедном доме. Жить там стало невозможно, стекол недостать и мороз вошел и крепко устроился в маленьких комнатах.

Нина переехала жить к Павловым, окна закрыла ставнями, на двери повесила большой замок и пошла по улице с Васькой, опустив голову, под веселыми торжествующими взглядами соседей. Но и там не было покоя, собирались около ворот Павловых опять мальчишки, соседи беспокоились, боялись как бы по ошибке и им окон не повыбивали. Тетя Маня охала, молилась Пресвятой Богородице, утешала Нину, но в глубине души желала, чтобы она поскорее от них ушла. Вера шла на улицу, уговаривала хулиганов разойтись и те с неохотой ее слушали, оставляли в покое затравленную, но видно было, что только временно.

Народ терял голову от голода и холода, начинал даже ворчать на свою любимицу, комсомолку Котлярову, которая покрывала немецкую суку. Но, слава Богу, всему бывает конец. Приехал отец Нины, колхозник Егоров привез на базар на санях мясо для продажи, мены и кончив торговлю приехал к дяде Прохору за своей дочкой и внуком. Нина ушла с Верой в ее комнату, оставила ей свои драгоценности, платье зеленое, то самое, в котором она Галанина соблазнила, комбинацию розовую, портрет своего любовника, который у него сонного из бумажника вытащила и белый платок с инициалами А и Г. Плакала прощаясь: «Не знаю, Вера, что со мною… тяжело на сердце, страшно, будто сама себя хороню! Не приехал он, не поверил, не помог. Слушай, если со мной что нибудь случится, умру от родов… или еще что… скажи ему, что любила его до смерти и умирая его имя вспоминала и буду его там, где то, ждать, чтобы пришел ко мне скоренько».

Вера ее успокаивала: «Ну чего ты убиваешься? вот увидишь, все хорошо устроится! уедешь, отдохнешь, родишь спокойно, вернешься, они поймут, что виноваты, помирятся с тобой, а потом приедет Галанин и ты ему покажешь его первенца, он будет рад, детей у него нет». Все давно уже рассказала ей Нина, еще тогда, когда по чьему то доносу ее и Столетова арестовал Шульце и собирался уже расстрелять, когда Нина умолила Шубера вмешаться, напомнила ему о той роли, какую сыграли во время освобождения города арестованные, Шубер сразу вспомнил рапорт Галанина и добился их освобождения, тогда в эти страшные минуты они особенно подружились и Нина рассказала своей подруге о своем падении и о своей беременности.

Уговоры Веры подействовали, Нина улыбнулась, вытерла свои глаза: «Да, конечно, я просто голову потеряла, затравили меня здесь с моим Васькой, да и вам тоже столько беспокойства принесла. Ты мои вещи береги, приеду заберу! ну, а если помру, бери все себе в наследство, пригодятся. А ну ка дай, посмотреть на него на прощание!»

На кухне дядя Прохор и Егоров пили на прощанье самогонку. Она была мутная, пахла дымком и очень крепкая. Егоров сам ее гнал и понимал хорошо премудрости самодельной винокурни. Васька, веселый, в валенках, в тулупе и ушанке торопил: «Дедушка, едем, смотри дорогу завалит, не найдем Озерного». Егоров, похожий на Буденного с пышными седеющими усами, благодарил Павлова за гостеприимство, кряхтел и сопел: «Знаю за что благодарю, все слыхал на базаре, ну и сволочной народ здесь у вас! Замучили мою Нинку!» с любовью он посмотрел на дочь, уже одевшуюся по дорожному: «Ничего, не робь, Нинка. Отдохнешь у меня, наплюй на этих гадов и на этот проклятый город, у нас в Озерном тихо, такая благодать, сама увидишь и удивишься!»