Юрий Ветохин - Склонен к побегу

Рассматривая суда, я мысленно прикидывал, с какого из них было бы удобнее спрыгнуть в море. Я искал такие суда, у которых корма была бы не очень высокой, ибо я собирался спрыгнуть именно с кормы. Тут же мне приходили мысли о том, что на корме постоянно находятся матросы, а вход туда пассажирам нередко бывает запрещен. Полуют (верхняя палуба на корме), отведенный специально для пассажиров, почти на всех судах был очень высок. И была большая вероятность быть замеченным во время прыжка, даже ночью.

Еще я думал об иллюминаторах. Я хотел выпрыгнуть из иллюминатора подобно Мартину Идену. Но для этой цели иллюминатор должен был быть достаточно большим, а в каюте в момент прыжка не должно быть свидетелей. Я заметил, что на некоторых судах иллюминаторы вообще не открывались. Так было на «Одессе», на «Иване Франко». А вот на «Карелии» и «Казахстане» — новых и комфортабельных судах финской постройки, иллюминаторы не только открывались, но в каютах первого класса имели даже прямоугольную форму и размеры, явно позволяющие пролезть человеку и даже протащить небольшую надувную лодку. Я изучил расписание и оказалось, что большие суда не всегда заходят в Новороссийск. Иногда они делали переход из Сочи в Ялту или наоборот — напрямую. Сделав прокладку пути этих судов по карте, я увидел, что на траверзе Керченского пролива они удалялись от берега больше, чем на 100 километров. По расписанию некоторые суда проходили этот район ночью. Все это я запомнил.

Каждый вечер я приходил к Вале в ее красивый пансионат «Светлана», названный так еще в сталинские времена по имени его дочери и почему-то еще не переименованный.

Прежде чем впустить меня, дежурная отбирала у меня паспорт. Затем я шел в комнату, где Валя жила вместе с другой женщиной, тоже москвичкой. В комнате Валя не допускала никакой интимности.

— А вдруг войдет дежурная или моя соседка? Пойдем лучше гулять!

И мы шли в театр, или в цирк, или в ресторан. А поздним вечером всегда гуляли по набережной вдоль моря.

Мы спускались к морю, где-нибудь в районе Морского вокзала и, осмотрев вновь прибывшие суда, шли по набережной мимо нового красивого Концертного зала, свисающего над морем, мимо статуи Посейдона, выполненной из дерева, мимо многочисленных пляжей и киосков с винами и сластями. Темы для разговора у нас никогда не иссякали. Мы любили одинаковых писателей, нам нравилась музыка одних и тех же композиторов и мы одинаково ненавидели коммунизм. По мере того, как мы удалялись от Морского вокзала, гуляющих на набережной становилось все меньше, а электрическое освещение — все слабее. Где-то около парка имени Фрунзе фонари не горели совсем. Здесь мы останавливались, выбирали уединенную скамейку и долго сидели на ней, обнявшись и любуясь прекрасной южной ночью.

— Смотри, Валя, вон там на юге, виднеется ярко-красная звезда. Это — Глаз Скорпиона!

— Ну и что, милый? Ты мне показываешь эту звезду уже третий раз. Забыл наверно? Чем она так нравится тебе? Почему ты показываешь именно эту звезду, а не какую-нибудь другую?

— Ох, Валечка, это — моя Звезда!

— Ты веришь в астрологию?

— Нет, дело не в астрологии.

— А в чем?

— С этой звездой у меня связаны кое-какие воспоминания. Я может быть расскажу тебе о них в наш последний день, в день твоего отъезда из Сочи.

За три недели я так привык к Вале, что когда этот день наступил, мне не верилось, что мы больше не увидимся. В этот день на Лечебном пляже опять появилось объявление. На этот раз курортники приглашались на концерт, составленный из песен на стихи Есенина. Валин поезд Сочи-Москва отправлялся в 11 часов. Мы прослушали половину концерта и с сожалением ушли с него, но настроение есенинских песен мы унесли с собой. Валя была грустной и больше молчала. Сперва она захотела пойти к морю, чтобы по обычаю бросить в воду монету, потом мы взяли ее вещи из пансионата и в городском автобусе подъехали к ярко освещенному железнодорожному вокзалу, находящемуся в самом центре города. В залах ожидания и перед вокзалом обычного дневного оживления уже не было. Только в вокзальном ресторане, на втором этаже, громко играла музыка и сквозь белые занавески просвечивали тени людей. Мы поставили чемоданы на тротуар у входа в вокзал, взялись за руки и стали молча прохаживаться по безлюдному тротуару взад — вперед, не уходя далеко от чемоданов.

Меня всего переполняло жгучее чувство близкой и безвозвратной потери. Слов не было. Всякая обыденная болтовня казалась пошлой и ненужной, а важного сказать я не мог. Я был искренен, когда обещал рассказать ей о Глазе Скорпиона несколько дней тому назад. Но теперь я решил не делать этого: «лирику и дело всей моей жизни нельзя мешать друг с другом!» — думал я. И я был рад, что Валя не вспомнила об этом моем обещании, а может быть тоже решила, что это не нужно.

Когда по трансляции объявили посадку и мы молча подошли к ее вагону, Валя крепко пожала мне руку и вдруг протянула записку:

— Вот здесь записан мой рабочий телефон в НИИ химической промышленности, где я работаю начальником отдела. Позвони, пожалуйста, если соскучишься… Я найду способ приехать к тебе в Ленинград на несколько дней.

— Милая Валечка! — хриплым от волнения голосом ответил я, отстраняя ее записку. — Давай лучше вернемся к своим семьям и не будем уподобляться печальным героям из повести «Дама с собачкой». Этот сюжет уже разработан Чеховым полностью и нам добавить к нему будет нечего.

Валя ничего мне не ответила, только молча и печально посмотрела на меня. В тот момент, когда у нее начали навертываться на глаза слезы, она круто повернулась и вошла в вагон. Мне хотелось крикнуть ей вслед:

«Валечка! Милая! Я сказал тебе неправду! Мое сердце разрывается от разлуки с тобой!» Я бросился к окну и если бы она подошла к нему, то я бы крикнул ей это. Но она к окну не подошла…

Поезд без гудка медленно тронулся и вагон стал удаляться от меня, увозя ее навсегда из моей жизни. Когда огни последнего вагона поезда скрылись за поворотом, я подумал с глубокой грустью и почти физической болью в душе: «Я поступил правильно. Для моей цели — это все лишнее!»

Вскоре после того, как я закончил свое лечение мацес-тинскими ваннами, подошел месячный срок (то есть предельный срок) моего проживания в гостинице «Приморская». Тогда я решил переехать в Коктебель. Борис Михайлович увязался за мной.

— Мне скучно одному. Возьмите меня с собой, — попросил он.

Поехали вместе, но в Коктебеле случайно попали на квартиру к той самой хозяйке, у которой я жил несколько дней перед своим побегом в 1967 году. Она почему-то переехала в другой дом, на другую улицу и по странному стечению обстоятельств я попал именно к ней. Оставаться было нельзя. Она или уже узнала меня, или должна была узнать, как только возьмет у меня паспорт на прописку. Узнав, она могла пойти в милицию и заявить. Переехать на другую квартиру тоже не имело смысла — найдут и там, учинят в мое отсутствие обыск и обнаружат лодку, парус, продукты и документы в презервативах. Для ареста — достаточно. Мне пришлось разыграть сердечный приступ, объяснить его Борису Михайловичу переменой климата и срочно уехать из Коктебеля.